Сергей Глузман
Что наша жизнь...
(Песнь еврея на морском берегу)

          - Если вы хотите послушать, что я вам скажу, так слушайте, - сказал старый Абрам Меерсон. - Только учтите, это грустная история. А много вы слышали веселых историй? Расскажите хоть одну, и я клянусь своей бородой, вам станет стыдно. Потому что смеяться можно только над несчастьями других. Не надо, не надо, не говорите. Я знаю, какую смешную историю вы хотите мне рассказать. Не мучайтесь. Я знаю, ваш сосед Мордыхай Резник пошел на базар и забыл дома деньги. Это все известно. А по дороге упал и вывихнул себе палец. Тот самый палец, который он слюнявит, чтобы считать деньги. А в то время к его жене пришел сосед Моня. И когда Мордыхай вернулся домой со своим пальцем совершенно не вовремя, Моня выпрыгнул из окна его спальни и тоже себе что-то вывихнул. Мне это известно. Я шел из синагоги и проходил мимо. В синагоге мы с раби Шейлохом решали вопрос, сколько жен было у царя Соломона. Несчастный был царь. Тут с одной женой не знаешь, как управиться, а если их триста? А когда я шел мимо дома Мордыхая Резника, я видел, как он зашел к себе домой через дверь и как через окно его дома вышел колбасник Моня. Вернее, выпал. Или даже вылетел. Только человек же не птица. Бог не дал ему крыльев. Поэтому Моня упал и разбился. Он лежал передо мной, на дороге и плакал от боли и обиды. И выплевывал изо рта песок. А если бы Бог дал человеку крылья, конечно, такого бы не случилось. Об этом надо плакать, а не смеяться над Моней. Что? Вы смеетесь не над Моней? А над кем же? Над Мордыхаем? И что же тут смешного? Да, он забыл дома деньги. А затем вывихнул палец, будь он неладен, которым он эти деньги считает. И что же тут смешного? Что денег все равно не было? Видали, какая важность. И на базар без денег можно было не ходить вовсе? Ну это уж вы извините. На базар можно пойти и без денег. Просто поговорить с умными людьми. И поторговаться с глупыми. Совершенно не обязательно там что-то каждый день покупать. Можно просто поговорить, поторговаться и спокойно, не торопясь пойти домой. Но мы не об этом. А о женитьбе моего племянника Иосифа.
          Я говорил вам, что это грустная история. Хотя, я как-то подумал, если бы эта история не была такой грустной, её бы не было совсем. Да, представьте себе, история должна быть грустной, иначе она никакая не история.
          Мы жили в местечке Хомуты. Вот в таком месте мне угораздило родиться. Поэтому и жизнь моя - сплошные хомуты. Пятеро дочерей, дай бог им не видеть того, что видел я. Жена Циля, дай бог ей здоровья, и чтобы она была немного потише. Совсем немного. Чтобы ее голос не заглушал церковного колокола. Вы представьте себе, если в вашем доме все время бьет колокол. Прямо в вашей спальне. Или на кухне. Поэтому я и говорю, Циля, пожалуйста, потише. У нас уже есть один колокол, скажи, зачем нам еще? Но я не об этом.
          Итак, мы жили в местечке Хомуты, недалеко от Одессы, на берегу Черного моря. Там всегда пахнет рыбой. Там есть православная церковь, маленькая синагога, кладбище и винодельный завод. Этот завод принадлежит господину Шапиро. А еще у Шапиро была дочка Сара. А у меня был племянник Иосиф. Вот с этого все и началось.
          Иосиф был сыном моей сестры Рахили. Отца у него не было. Нет, конечно, я прекрасно понимаю, что отец у него был, только кто он - вот в чем вопрос. Об этом знает только сама Рахиль. Я очень надеюсь, что она знает. Но она об этом молчит. Наша Рахиль всегда молчит. Она всегда была тихая и печальная, как птица осенью. Когда птице надо улетать, и все уже полетели, а она ходит на своих тоненьких ножках, смотрит в землю и чего-то ищет. Словно потеряла что-то. А те, которые уже полетели, кричат ей, давай мол, собирайся. А она все ходит и ищет, но найти не может. Вот такая была моя сестра. Зачем она поехала в Одессу, с таким то характером, одному Богу известно. Тоже наверно что-то искала. Через месяц вернулась. А еще через девять родила. И когда Иосиф родился, она все его на руках носила, потому что до трех лет он не ходил. И молчал. То есть вообще ни слова. Все думали, так он так и останется. Но нет, потом словно проснулся. И заговорил. Но характером сначала совсем в мать был. Тоже молчаливый и задумчивый. О чем он там думал, не знаю. Все другие - дети как дети: дерутся, плачут, носятся как угорелые. А этот сидит и смотрит. Глаза умные, но молчит.
          И вот однажды жена моя Циля и говорит. То есть, я сидел дома и перелицовывал сюртук господину Галахеру. И тут приходит с базара моя жена Циля и говорит. Только я вам уже говорил, что голос у неё, как церковный колокол. От её голоса я роняю сюртук на пол и вздрагиваю. Вы ведь знаете, что колокол бьет не только по праздникам, но и когда пожар. А была как раз среда, и праздников в этот день никаких не намечалось. Поэтому я сначала подумал, что пожар, но, слава богу, это была моя жена Циля. Что ты здесь сидишь, как приклеенный, - говорит Циля, - словно тебе тут медом намазано.
          Ну я ей очень спокойно отвечаю, что меня тут вообще нет, потому что я на работе и перелицовываю сюртук Изе Галахеру.
          Чтоб у твоего Галахера все отсохло с его сюртуком, говорит Циля. Твой племянник Иосиф сидит целыми днями один и тихо чахнет, а ты тут со своим сюртуком. Подождет твой Галахер, говорит она.
          А дети наши с едой тоже подождут, спрашиваю я тоном главы семейства. Но вы не знаете мою Цилю. Она считает себя Савской царицей. Поэтому я с ней не спорю. Считает, так считает. Вообще-то она добрая, но, знаете, с женщинами ведь всегда трудно.
          - Короче, - спрашиваю я, - что я должен делать?
          - Ты должен заняться с мальчиком как мужчина, - говорит Циля. - Мальчик растет без отца, откуда он может знать, что такое мужчина. Поэтому, если ты мужчина, ты должен с ним заняться.
          - Да, я мужчина,- отвечаю я, - и было бы очень странно, если это было бы не так. Только скажи мне Циля конкретно, что я должен делать?
          Тогда она посмотрела на меня и сказала, что хоть ты и мужчина, но ты совершеннейший остолоп. Ты меня, женщину, спрашиваешь, как надо заниматься с мальчиком, чтобы он стал мужчиной. Я, например, уже объяснила нашей дочери Марии, откуда берутся дети и как надо рожать. Понятно тебе? А про мужчин я ничего не знаю и знать не хочу.
          - Так ты что же, - удивился я, - хочешь, чтобы и я четырехлетнему мальчишке стал объяснять, откуда берутся дети? Между прочим, я и сам в этом до конца не уверен. Наша вторая дочка Юдифь родилась тогда, когда ничто этого не предвещало. Ты же сама мне говорила, что два года хочешь отдохнуть после беременности. Но Юдифь родилась сразу через год после Марии.
          - Все, - сказала Циля таким тоном, словно была земским судьей. -Поднимайся и отправляйся к своей сестре и займись с Иосифом. А этот сюртук ты будешь перелицовывать ночью. Мне жалко ребенка.
          - Но ночью ты хочешь от меня совсем другого, - пытался урезонить я Цилю. Но она уже начала варить суп из потрохов. А когда она варит суп из потрохов, она вообще ничего не слышит.
          Короче я пришел к Рахили. Рахили, конечно, дома нет. Она батрачит у Шапиро. Полы моет, еду готовит, детям носы вытирает и всё такое. А Иосиф сидит один дома и смотрит в окно. Молча. Нет, вы скажите, мыслимое ли это дело, чтобы мальчик четырех лет сидел один дома и смотрел в окно. Когда например сапожник Саул смотрит в окно, это понятно. Ему восемьдесят шесть лет. Он помнит погромы в тридцать шестом году и пятьдесят четвертом. Он помнит еще любавического раби Аарона, который знал Тору наизусть и мог цитировать её спереди назад и сзаду наперед. А сейчас он не может ходить. Я имею в виду Саула. Поэтому он сидит дома и смотрит в окно. Он ждет, когда придет домой его жена Саломея. Хотя она умерла уже как пятнадцать лет назад. Поэтому Саломея к нему уже не придет, а совсем наоборот, Саул скоро отправится к ней. Так вот он сидит у окна и ждет, когда за ним придет смерть. Но когда у окна сидит маленький мальчик, он становится похож на старика. А это, сами понимаете, - страшно. Я когда его увидел, я испугался. Но виду, конечно, не подал и говорю: - Иосиф, мальчик, что ты тут делаешь? Посмотри, вон дети играют, может, ты пойдешь к ним?
          А он смотрит на меня и молчит.
          - Ладно, - говорю, - не хочешь играть, давай с тобой о чем-нибудь поговорим.
          А о чем, скажите мне, я могу говорить с маленьким мальчиком. О ценах на базаре? Или о том, как Моня выпрыгнул из окна Мордыхая Резника? Странно, ей-богу. И тогда что я делаю. Я говорю себе, Абрам, ты полный идиот. Твоя жена Циля была абсолютно права. После этого я выбегаю во двор и начинаю искать. Как вы думаете, что я начинаю искать? Нет, не прошлогодний снег. Я начинаю искать кусок угля. Нет, не перебивайте меня, у Рахили дома было тепло, потому что было лето. И на улице стояла жара. Такой жары давно не было. От этой жары коровы перестали доиться, а петухи потеряли голос. А зимой Рахиль топила кизяком. То есть навозом. А уголь нужен был мне для другого. Углем можно рисовать. Так вот я его нашел. Недалеко от дома я нашел большой черный кусок первоклассного угля. И доску с двумя ржавыми гвоздями. Гвозди я вытащил вот этими самыми руками. И все это притащил к Рахили в дом. И на этой доске я нарисовал Иосифу... Нет, не петуха. И не полицейского. Когда я вижу полицейского, мне хочется, чтобы меня тут не было. Я нарисовал ему Адама и Еву. А затем подрисовал им змея в кустах. Мальчик же должен знать, откуда он произошел и кто были его предками. А потом говорю, может быть, и ты мне тоже что-нибудь нарисуешь? Он посмотрел на меня очень странно. Я сначала решил, что он меня просто не понял. Хотя это и понятно, ведь он никогда никаких рисунков не видел. Затем он взял у меня кусок угля и тоже начал что-то рисовать. Что именно я не понял, какие-то каракули. Хотя что вам может нарисовать четырехлетний мальчик? Вот так я учил его быть мужчиной. Да. Ну а потом пошло. Мальчишка пристрастился. Когда я приходил к нему, он показывал мне каких-то диковинных зверей. Или что-то еще, я уже не помню что именно. И я был доволен. Потому что затем он начал разговаривать. Ведь надо как-то называть то, что он нарисовал. А однажды мы взяли эту доску и пошли на улицу показать его рисунки детям. Потому что любому художнику нужна публика, чтобы оценить его искусство. Дети играли тут же, на улице. Они, знаете ли, самые беспристрастные ценители. Они вам тут же скажут все как есть. Если плохо, они так и скажут вам, что плохо. Они, знаете ли, еще не научились врать, как взрослые. Ну и дети посмотрели. Савик, сын Мордыхая Резника, сказал, что все эти рисунки - дерьмо, и Иосиф рисовать совсем не умеет. Так и сказал. А Иосиф, конечно, был рядом и все слышал. И что вы думаете сделал Иосиф? Нет, он не ушел. И уж тем более не заплакал. Он поступил как настоящий мужчина. Он взял эту доску и дал Резнику по спине. А что ему еще оставалось делать, если его искусство было не понято? Ну конечно, они подрались. И, естественно, Резник надавал ему как следует, потому что он был старше. Итак, сначала они подрались, а затем помирились, ну а после подружились. И после этого Иосиф стал торчать на улице, как и все нормальные дети. И я был этим очень доволен, потому что он перестал сидеть дома и смотреть в окно, как делает это старый Саул, который ждет свою смерть. Однако я ошибся. Да нет, Саул тут ни причем. Он как сидел раньше, так сидит и до сих пор, хотя вон сколько лет уже прошло. Я ошибся в том, что решил, будто Иосиф стал таким как все. Иосиф не был как все. Он продолжал рисовать. Хотя этого почти никто не замечал. До поры. То есть до тех пор, пока он не нарисовал на высоком заборе господина полицейского пристава какого-то страшного урода. Его, конечно, быстро нашли и выпороли. Я думал, на этом его упражнения закончатся. Но нет. Они не могли закончится. Ведь у мальчика был талант. А талант, это - сами понимаете. Это как шило в одном месте. Или камень в ботинке. Или заноза в душе. С этим надо постоянно что-то делать, потому что когда есть у человека талант, то у него нет покоя. Правда, когда у него таланта нет, у него тоже нет покоя. Как, например, у меня.
          Почему у меня нет покоя, спрашиваете вы. Так я вам отвечу. А зачем он мне нужен? Чтобы сидеть, как старый Саул, у окна и ждать смерти? Так чтоб сто лет я её не видел. Пускай она живет себе тихо где-нибудь в другом месте. Я не возражаю. Но у нас с ней совершенно разные интересы. Это во-первых. А во-вторых, я вам скажу - что такое наша еврейская жизнь. Вы можете мне ответить, что такое наша еврейская жизнь. Нет, не надо, не отвечайте. Я старый еврей, и я знаю, что вы мне скажете. Мне это уже говорили сто пятьдесят раз. Мне это говорил землемер господин Стадный. Мне это говорил купец Терехин. И господин полицейский пристав Иван Петрович Кутехин тоже. Так вот, Кутехин сказал: "И везде-то вы есть, чтобы вы провалились. В Бесарабии был - евреи. В Молдавии был - евреи. В Москве тоже был - опять евреи". Но я вам скажу честно, Кутехина я уважаю. Когда он пьян. Когда он трезв, он тупой солдафон. А когда пьян, что-то человеческое в нем просыпается. Например, любопытство. Потому что когда он пьян, он говорит, Абрам, а вот хотел бы я посмотреть, какой он, этот Иерусалим. Увидите, говорю, все мы его увидим. Когда-нибудь. Я ведь его и сам не видел. Знаю, что белый город. А посреди белый храм. Какой он, не знаю, но знаю, что белый. И все мы там когда-нибудь будем. Может быть, и после смерти. Потому что где вы видели в этой жизни белый Иерусалимский храм, спрошу я вас. Нигде. Хотя мы уже всю землю обошли, и белый храм живет в сердце каждого из нас. Поэтому мы верим, что завтра будет лучше, чем сегодня. Я нисколько в этом не сомневаюсь. Когда ассирийцы разрушили наш первый храм, мы верили, что это еще не конец. Мы построили новый. Затем римляне разрушили наш второй храм. Была, скажу я вам, большая война. Мы ушли из Иерусалима и разбрелись по всему свету. Но мы надеемся построить когда-нибудь третий храм. Не только для себя - для всех. И тогда все поймут, что мы не зря так долго ждали. Да, мы ждем, и это и есть наша еврейская жизнь. Мы ждем, когда кончатся войны. Мы ждем, когда кончатся погромы. Мы ждем, поэтому у нас и нет покоя. А вы видели кого-нибудь, кто может спокойно ждать?
          Но я о Иосифе. Так вот, у мальчика был талант. Все, что я говорил вам про талант раньше, вы тому не верьте. Это не камень в ботинке. И не зуд в голове. Это совсем другое. Это когда все, к чему человек ни прикоснется, оно оживает. Да, представьте себе. И не смейтесь. Что? Зачем вам живой старый башмак? Или живое огородное пугало? Не хотите - не надо. Никто вас к этому не принуждает. Только Иосиф рисовал так, что когда ты смотришь на картину, она смотрит на тебя. Вот и все. Больше ничего и не надо. Только этот живой взгляд. А тут, как назло, у Сары Шапиро случился день рождения. Ей стукнуло уже восемнадцать. А она, между прочим, была почти ровесницей Иосифа. Да, ужасно бежит время. Не знаю, как вы, но я его не замечаю. Только листья были зелеными, а уже желтые. Только ребенок родился, а уже вырос. Только научился рисовать, а уже выпороли, потому что нарисовал что-то на заборе. Одно несчастье заканчивается, начинается другое. Вот такая жизнь.
          Так вот, у Сары Шапиро был день рождения. Но никого из нас туда не приглашали. Почему? Странный, ей-богу, вопрос. У папы Шапиро был винодельный завод, поэтому и знакомые у него были другие. Чтобы с ними можно было поговорить. О винодельном заводе, например. Если у вас есть винодельный завод, вы можете прийти в дом Шапиро и говорить о винодельном заводе. А если у вас есть ипподром в Одессе, вы тоже можете прийти в дом Шапиро и говорить о своем ипподроме. Как, например, Соломон Шустер. У него есть ипподром в Одессе, поэтому он приезжает на все дни рождения Сары. И рассказывает о своем ипподроме. И у вас тоже есть ипподром в Одессе? Нет? Ну хотя бы вы работаете в таможне? Тоже нет? А может быть, у вас есть скотобойня? Опять нет. Тогда вам не надо ходить к Шапиро. Уверяю вас, вам там будет скучно. Поэтому и мы не ходили на день рождения Сары, потому что нам там совершенно нечего делать. Так считал папа Шапиро. Я не знаю, конечно, но возможно, он прав. А в этот раз Саре исполнилось восемнадцать. Для еврейской девушки это уже возраст. То есть она конечно еще не старуха, но уже пора. Куда пора? Господи, замуж, конечно, куда же еще. Но папа Шапиро не торопился. Да и куда ему торопиться, если у него такой счет в Одесском Кредитном банке, что я даже не могу сказать, сколько. Потому что, честно говоря, не знаю. Знаю только, что достаточно. Поэтому папа Шапиро решил, что с таким приданым Сара еще десять лет будет выгодной невестой. Он решил выждать и подыскать дочке выгодного жениха. Чтобы тоже с деньгами. Ну конечно, к ней уже сватались и до этого. Например, Изя Шмулензон, без гроша за душой. Или старый мельник Рабинович с деньгами. Но уже совсем без волос и почти без зубов. Он тоже считал себя выгодным женихом. Говорят, что они с Шапиро уже почти обо всем договорились. Сару, конечно, никто и не спрашивал. Но тут вмешалась мама Сары Эсфирь. Вы знаете, я очень уважаю госпожу Шапиро, хотя она и влезла в эту историю, как портовый грузчик влезает в драку на пристани. Она спустила Рабиновича с лестницы. Ну не то чтобы совсем спустила, но указала ему на дверь. Рабинович сказал: - Вы меня еще попомните, - сел в свою кибитку и уехал. А папа Шапиро потом кричал целую неделю, что он в доме хозяин и теперь выдаст свою дочь за первого попавшегося босяка. И знаете, кто был этим босяком? Вы никогда не догадаетесь. Это был сынок Соломона Шустера Наум. У мальчика были бакенбарды и штаны в полоску. Они жили вдвоем. Мать Наума умерла в родах, пусть земля ей будет пухом, и Соломон Шустер больше не женился. Он решил - судьба, так судьба. Хотя нельзя сказать, что в доме Соломона Шустера больше не было женщин. Еще как были. Причем разные. Но это были женщины Соломона, а матери у Наума не было. Ну и отец, конечно, держал его в черном теле. Просто чтобы он ему не мешал. Соломон не хотел, чтобы мальчик мешал его личной жизни. Потому что папа Шустер был мужчина активный. А если говорить по-человечески, то просто бабник. Так вот, а когда Наум первый раз увидел Сару, то, конечно, он в неё влюбился. То есть не просто влюбился, а влюбился по уши. Этими самыми ушами он краснел так, словно на голове у него росли два мухомора. Правда, папа Шустер на Сару тоже поглядывал. Только, сами понимаете, ничего сделать не мог, так как родители дитя сильно берегли. Короче, старик Шапиро решил женить Сару на первом попавшемся босяке Науме Шустере. А тут подоспел и день рождения. И папа Шапиро решил сделать дочери подарок. Он заказал перед свадьбой её портрет. Конечно, у Иосифа. Ему уже было девятнадцать. Так вот, он заказал портрет у Иосифа потому, что, во-первых, это было гораздо дешевле. А во-вторых и в главных, потому что у Иосифа был талант. Я уже об этом говорил. А папа Шапиро в этом разбирался. Он вызвал мальчика к себе домой и заявил ему, что тот удостаивается большой чести написать портрет старшей дочери. Он говорил важно и торжественно, как будто он был первосвященником Синедриона и посвящал юношу в раввины. Наверно, он думал таким образом сбить за портрет цену. И он своего добился. Мальчик был очень рад. Он сказал, что он давно хотел... и так далее. Только... продолжал мальчик, смутившись, я рисую углем и карандашами. А вот если бы красками... хотя я пробовал красками. Когда у нас, на берегу моря, писал этюды художник Стаканов. Он дал мне несколько уроков, и я уже могу...сказал он и покраснел. Шапиро купил ему краски, кисти и холсты. Это была его плата. Он думал, что дешево отделался. Но лучше бы он попросил Стаканова и заплатил бы ему хороший гонорар. Потому что с этого все и началось. Вот вы знаете, что это значит, когда художник рисует женщину. Красивую женщину. Вы знаете, как он на неё смотрит. Как он усаживает её перед мольбертом. Как он берет ее за руку. Как он поправляет ей волосы. Нет, конечно, Иосиф был наивен и чист. Но искусство, знаете ли, это искусство. Оно делает свое черное дело. Чтобы нарисовать женщину, надо проникнуть в нее. Да, да, не смейтесь, чтобы нарисовать женщину, надо обладать ею. Тогда портрет удастся. И никак иначе. А что чувствует при этом женщина? Вы не думали об этом? И не надо, потому что я могу сказать, что она чувствует. Вы такого не почувствуете никогда. Словом, Сара отдалась ему. Правда, они были молоды и чисты, и конечно, они этого не знали. Как не знали Адам и Ева, что их соблазнил змей. Они узнали об этом от Бога. Но уже было поздно. Их выгнали. Когда Сара и Иосиф тоже все узнали, уже тоже было поздно. Но пока они еще ничего не знали. Им было просто интересно проводить друг с другом время. Они получали от этого удовольствие. Поэтому они ничего не знали. Но мы-то с вами знаем. Ведь мы давно уже взрослые люди. И как взрослые люди мы знаем, как мало у человека в жизни удовольствий. Даже у того, у кого есть винный завод. Поэтому, когда Сара получила огромное удовольствие от написания портрета, то ей понадобился сам художник. Причем, понадобился как воздух. Потому что он пользовался её красотой ради неё же самой. Он делал её еще красивей. А это для женщины, сами понимаете, самое важное на свете. Словом, Сара влюбилась в Иосифа. Правда, сначала она еще ничего не понимала. Когда человеку хорошо, он совершенно не задумывается, почему ему хорошо. И слава богу. Эти ваши раздумья никому не нужны. Они еще никого до добра не доводили. Я знал, например, одного еврея, который получил наследство. Его звали Вениамин Рубинчик. Так вот, однажды господин Рубинчик получил письмо, что его троюродный дядя в Житомире отдал Богу душу и оставил ему, Вене Рубинчику, такую сумму, о которой бедный еврей никогда и мечтать не мог. И конечно, сначала Веня обрадовался. И его жена обрадовалась, и дети обрадовались, и теща обрадовалась, и все родственники и знакомые. Всю жизнь они ругали Веню, что у того никогда гроша не было за душой, а тут вдруг такая удача. И Веня стал строить планы, как он потратит эти деньги. Это были великие планы. Александр Македонский никогда не имел таких планов. Юлий Цезарь, клянусь здоровьем моей жены Цили, не имел таких планов. И даже израильский царь Давид не имел таких планов, какие имел местечковый еврей Веня Рубинчик. Хотя царь Давид был мужчина умный и даже в чем-то мечтатель. И вот когда Веня был ужасно горд и доволен, он вдруг спросил себя, а почему мне так хорошо? Знаете, иногда в голову являются абсолютно глупые вопросы. Здесь я прошу вас заметить, что никаких денег у Вени еще не было. Он по-прежнему на ужин ел лук с хлебом, в доме у него вместо свечей горела лучина, а у его детей были дырявые штаны и чумазые физиономии. Деньги были у него пока еще в далекой перспективе. И как настоящий еврей, Веня стал искать, что плохого он может поиметь с этих денег. И, как водится, нашел. Для начала он спросил у умных людей, сколько налогов он должен будет заплатить со своего наследства. И когда умные люди посчитали ему налоги, Веня с горя чуть не заболел. Потом умные люди сказали ему, какой памятник на кладбище в Житомире Веня должен будет поставить своему родственнику, чтобы люди не считали его неблагодарным. Услышав эту сумму, Веня весь сник, потемнел лицом, и у него начал дергаться глаз. А когда к нему пришел раввин и сказал, что синагога уже старая, а он, Веня Рубинчик, теперь богатый, и вся еврейская община смотрит на него с надеждой в плане ремонта, то Веня сначала покраснел, затем побледнел, затем порывисто встал, затем тут же сел и уже больше не вставал никогда. Потому что его хватил удар. И когда деньги наконец пришли, то первым, что сделала Венина семья, она купила ему дорогую инвалидную коляску. И дети по очереди вывозят папу на улицу. А Веня сидел в коляске очень довольный и пускал слюни, потому что от переживаний у него напрочь отшибло всю память. И от этого он счастлив, потому что ничего плохого в его голову уже не приходит, так как в его голову уже вообще больше ничего не приходит. А это, дорогие мои, и есть, наверно, настоящее счастье. Но оставим Веню в покое. Он добился того, чего хотел. Что же касается Сары и Иосифа, то они еще ни о чем не задумывались и оттого прекрасно себя чувствовали. Они гуляли по набережной, они глядели на морские волны, они сидели на скамейке на липовой аллее возле синагоги. И наверно, они целовались. Я не знаю, конечно, но я, знаете ли, могу догадываться. И папа Шапиро, наверно, тоже догадывался. Но он думал, что все это так, детские шалости.
          И вот наконец наступил день рождения Сары. Кого туда приглашают, я уже говорил. Иосифа, конечно, папа Шапиро не пригласил. Хотя день рождения был у Сары, но приглашал гостей папа. Так уж у них было заведено.
          Итак, Иосифа никто не приглашал, и Сара была этому даже рада. В последний день перед праздником она так прямо и сказала об этом Иосифу. "Это даже хорошо, что тебя папа не пригласил, потому что ты не представляешь, как это скучно, - сказала она. - Когда говорят все время о винном заводе, ипподроме и о разных других глупостях. Я тебе так завидую, Ося, - сказала Сара, - что тебя там не будет". После этого она поцеловала его и ушла.
          Итак пришли гости и увидели на стене в столовой портрет Сары. Это был удивительный портрет. Такого лица никто никогда раньше не видел. То есть, конечно, Сара была очень красивая девушка. Но портрет... Мне трудно передать это словами. Ну скажите, вы много видели на свете счастливых людей? Нет, не видели? Ни одного? Признаться, я тоже. Да и кто рискнет сказать: я счастливый человек. Никто. Потому что побоится сглазить. А раз он боится, значит, он несчастный. Счастливый не может ничего бояться. Поэтому их и нет на свете, потому что на нашем свете всегда надо чего-нибудь бояться. Как, например, Веня Рубинчик - получил наследство и, наконец, сделался через него счастливым. Только вот обратите внимание, каким образом. Однако везде бывают исключения. Этим исключением был портрет Сары. Нарисованная там девушка совершенно ничего не боялась. Поэтому она была счастлива.
          Все, конечно удивились, глядя на этот портрет, и говорили, какая прекрасная у вас дочка, господин Шапиро, как она прекрасно выглядит, и все прочее. И, конечно, Шапиро был горд, и всем улыбался, и со всеми раскланивался, и говорил - да, конечно, у меня прекрасное дитя. И Сара сидела за столом очень гордая, бледная и счастливая, потому что любой женщине приятно, когда в ее адрес звучат комплименты. И когда наконец папа Шапиро все сказал о том, какая у него прекрасная дочка, и мама Шапиро все сказала, какая у неё прекрасная дочка, и все выпили по этому поводу, слово наконец дошло до самой именинницы. Сара обвела всех своими прекрасными черными глазами, улыбнулась и сказала.... что скоро она выходит замуж. Дальше наступило долгое молчание. Потому что все напряженно думали.... за кого Сара выходит замуж. Потому что, честно признаться, в планы папы Шапиро девочка еще не была посвящена. Она еще ничего о Науме Шустере не знала. Потому что она была еще ребенком. А зачем, скажите, ребенку знать лишнее? Особенно такому избалованному и красивому ребенку, как Сара. Зато в планы папы Шапиро уже были посвящены большой любитель женщин Соломон Шустер и его сынок Наум Шустер. Узнав о планах папы Шапиро, молодой Шустер не спал, грезил и находился в состоянии между небом и землей. Что это значит? Как вы не понимаете, это значит - между раем и адом. Потому что, с одной стороны, он представлял себе безумные сцены любви с красавицей Сарой. А с другой стороны, он ужасно боялся, что у него что-нибудь не получится. Откуда я это знаю? Не задавайте глупых вопросов. Я вам скажу только одно. Если бы вы хоть раз взглянули на его физиономию, вы бы сразу со мной согласились. Маленький, лопоухий, с горящими глазами. Нет, я не смеюсь над ним. Мне его жалко. Обычно у папы Казановы бывают несчастные дети. Но они в этом не виноваты.
          Итак, все застыли в ожидании, и, наконец, старый Израиль Гершевич произнес своим скрипучим голосом: - И кто же этот счастливчик, деточка?
          - Иосиф, - сказала Сара. - Мой художник.
          На лицах присутствующих появилось выражение, словно они сидели не на дне рождении, а на похоронах. Кто был покойником, я не знаю. Однако все не знали, куда девать свои глаза, потому что все уже давно всё знали о Науме Шустере. Кроме, конечно, именинницы. Папа Шапиро был мрачнее тучи. Наум Шустер едва сдерживал слезы. Короче, все едва досидели до вечера и быстренько стали собираться. Папа Шапиро только угрюмо бросил своей жене Эсфири: - Это все твое воспитание, - хлопнул дверью и ушел к себе наверх. На этом день рождения закончился. И, конечно, Сара была права. Ничего интересного на нем не было.
          А знаете, почему папа Шапиро ничего не сказал своей дочери? Как ты посмела!!!.. или: Я лишу тебя наследства!!!, прокляну и так далее? Потому что он любил свою дочь. И хотел, чтобы она была счастлива. Правда, по-своему. Ну согласитесь, ведь в конце концов все хотят быть счастливыми. Самый последний извозчик хочет быть счастливым. Полицейский околоточный хочет быть счастливым. И даже одесский генерал-губернатор тоже хочет быть счастливым. И тоже по-своему, по-генерал-губернаторски. Я знал одного человека, который для полного счастья хотел сто тысяч. Мы ехали на поезде из Воронежа в Одессу. Он говорил, дайте мне сто тысяч, и я буду счастлив. Он спал и видел эти сто тысяч. Конечно, это невиданные деньги. Лично я не могу себе столько денег представить. А он мог. Наверно, у него было развито воображение. Он рассказал мне сто способов, как получить эти сто тысяч. Но пока у него не сработал ни один. Он сказал, что за сто тысяч он даже готов стать евреем. Да, представьте себе. Я долго смеялся. Я сказал, что я уже шестьдесят два года как еврей, но таких денег в глаза не видел. И думаю, что не увижу. Он очень огорчился. Однако сказал, что он все равно попробует. Правда, я не знаю, как. Видите, человек ради счастья готов пойти на все. Даже стать евреем. Потому что счастье - предмет очень тонкий и до конца не объяснимый. Но папа Шапиро, наверно, этого не знал. Поэтому он был так уверен, что хочет для своей дочери именно счастья. И именно ради её счастья он хотел выдать ее за Наума Шустера. Потому что с ним Сара будет счастлива. Ведь у старшего Шустера были деньги. И в конце концов эти деньги должны были перейти к Шустеру-младшему. Вот такая простая арифметика. И, конечно, нищий Иосиф в его планы никак не входил. Потому что с этими художниками одни проблемы. Так считал старик Шапиро. Он был старик и хотел покоя. И, наверно, ему казалось, что и все хотят покоя. Старый Саул, сидящий у окна, хочет покоя. И его дочь Сара тоже хочет покоя, только она сама об этом еще не знает. Поэтому он решил Иосифа тихо удалить. Ведь не мог же он просто запретить Саре встречаться с Иосифом. Он знал, что из этого ничего не получится. Ведь у него самого была жена Эсфирь, которой тоже что-нибудь запрещать - дело совершенно пустое. А запретить что- то, например, моей жене Циле - я даже боюсь подумать. У меня к ней только одна просьба - будь, пожалуйста, потише. И все. Но я сейчас не о Циле. Я об Иосифе. А как, скажите, можно было тихо удалить Иосифа? Вы не знаете? Ах, знаете - ну скажите. Да, вы так думаете? Так я вам скажу, что вы, извините, дурак. Нет, нет, не надо обижаться. Ей-богу, я не хотел вас обидеть. Хорошо, хорошо, я извиняюсь, потому что если вы обидитесь и уйдете, то вы не узнаете, чем кончится эта история. Раз уж пришли слушать, так слушайте. Так вот, старый Шапиро не мог дать денег Иосифу, чтобы тот оставил в покое его дочь Сару. Он не мог дать ему денег, потому что он не был полным идиотом, как, например, тут некоторые советчики. Нет, нет, не волнуйтесь, это я не о вас. Но денег он Иосифу дать не мог. Потому что Иосиф бы никаких денег не взял. Потому что у него талант. Понятно? Да, он бросил бы деньги ему в лицо. И он плюнул бы ему под ноги. И я бы плюнул ему бы под ноги, хотя у меня никакого таланта нет. И Сара плюнула бы ему под ноги, потому что она бы решила, что папа хочет её продать. Или купить. Это совершенно одно и тоже. Поэтому номер с деньгами никогда бы у него не прошел. Теперь вам понятно, почему я сказал, что вы полный идиот. У меня были для этого все основания. И всё-таки папа Шапиро нашел выход. Ведь он был совсем не идиот. И знаете, какой выход нашел папа Шапиро? Не знаете. Я так и знал. Так вот, папа Шапиро нашел выход. Этот выход был очень простой. Папа Шапиро дал мальчику денег. Нет, я не морочу вам голову. И не надо, пожалуйста, обижаться. Что? Вы хотите сказать, что я будто бы сам говорил, что Иосиф никогда бы эти деньги не взял. Да, я так говорил. А теперь я говорю, что старый Шапиро все- таки дал мальчику деньги. И мальчик эти деньги взял. И не просто взял, а взял их с радостью. Вы хотите знать, кто из нас идиот? Так я вам отвечу - мы оба. Да, такая наша еврейская жизнь. Тут уж ничего не поделаешь. Но у нас все еще впереди, не сомневайтесь. Так вот, папа Шапиро дал мальчику деньги и тот их взял. И я бы на его месте взял эти деньги, и вы бы тоже взяли эти деньги. Но при одном условии. Если бы у вас и у меня был бы талант. Но у нас его нет. А у мальчика он был. Итак, папа Шапиро пригласил к себе Иосифа. Он привел его в свой кабинет на втором этаже. У него очень богатый кабинет. Говорят, что у него там ореховая библиотека из дома генеральши Ступак. И две курительные трубки из дома тайного советника Тупейкина. И, конечно, старинные свитки Торы. И еще много чего, что нам и не снилось. Так вот, он пригласил мальчика в свой кабинет и говорил с ним как с большим человеком. Да, уверяю вас, как будто он хотел у него что-то купить. Или ему что-то продать. И это было так. Потому что он все равно хотел выкупить свою дочь. Старый Шапиро усадил Иосифа в английское кресло, доставшееся ему на распродаже со старого корабля "Граф Потемкин" и сказал ему: - Иосиф, у тебя есть талант. -
          А вы знаете, что значит сказать художнику, что у него есть талант? Это даже больше, чем сказать женщине, что она прекрасна. Это гораздо больше. Так вот, старик Шапиро сказал Иосифу, что у него есть талант и что он, Шапиро, совсем не хочет, чтобы этот талант исчез и рассосался в наших Хомутах. И он был прав, потому что Хомуты - совсем не лучшее место для таланта. А затем старый Шапиро сказал, что он уже написал письмо в Италию мастеру Бонавентуро, знаменитому Бонавентуро. Вы его не знаете? Ничего, я его тоже не знаю. Но раз Шапиро говорит, что Бонавентуро знаменит, то я ему верю. Так, вот он написал письмо знаменитому Бонавентуро и уже получил от него положительный ответ. Маэстро берет тебя, мальчик мой, сказал он Иосифу, к себе в ученики. У него в Милане своя школа. "А насчет денег ты не беспокойся, - улыбнулся старик Шапиро, я уже все уладил. Мы договорились, что я оплачу четыре года учебы. Ты знаешь, - произнес он задумчиво, - когда мы вкладываем деньги в талант, мы вкладываем их в вечность. А это для меня большая честь". Иосиф сидел ни жив ни мертв от счастья. "Ну, конечно, тебе придется жить где-нибудь в чуланчике, - продолжал старик Шапиро, - и питаться не как дворянскому отпрыску. Но главное, что ты сможешь учиться. И я думаю, что ты вернешься через четыре года большим мастером". Ну, конечно, Иосиф был со стариком абсолютно согласен. У него даже мыслей не было отказаться от такого заманчивого предложения. А уже под конец их разговора старик небрежно заметил: "Я слышал, - сказал он, - что вы с моей дочерью строите планы на дальнейшую жизнь?" "Да, - согласился Иосиф, - мы любим друг друга". "Вот и славно, - сказал старик, - когда ты вернешься, можно будет подумать об этом серьезно". На этом разговор закончился. И, как видите, старый Шапиро рассчитал все правильно. Он был умный человек и он знал, что такое талант. А вы знаете, что такое талант? Я уже говорил вам об этом? Прошу вас, забудьте мои слова. Я скажу вам совсем другое. Так вот, дорогой мой, талант это крылья. Понимаете, крылья. Когда вы мне рассказывали, как колбасник Моня вылетел из окна спальни Мордыхая Резника и упал и разбился, то я вам сказал, что Бог не дал человеку крыльев. Я признаюсь, что я был не прав. Я был попросту глуп. Но с тех пор я поумнел. Поэтому я беру свои слова обратно. Потому что Бог таки дал человеку крылья. Пускай не всем. Пускай только некоторым, но важно, что в принципе у некоторых людей все же есть крылья. Я думаю, это очень важно. Так вот, талант - это крылья. А с крыльями можно летать. Старый Шапиро тоже это знал. Поэтому он не ошибся. Он оказался прав. Мальчик взял у него деньги, потому что у него были крылья и его уже было не остановить. А как же Сара? Понятно, как Сара. Сара думала, что Иосиф её личный художник. Что он будет рисовать её и только её. И она ошиблась. В отличие от своего отца, она не знала, что талант - это крылья. А раз у человека есть крылья, то он может просто улететь. Или, в лучшем случае, кружить где-то высоко над землей. Пускай даже над головой, но все равно в небесах. Того, у кого есть крылья, нельзя посадить в клетку. Он от этого умирает.
          Хотя, конечно, Иосиф не собирался бросать Сару. Ну подумайте, как он мог бросить Сару, если он её любил. Он хотел просто съездить поучиться в Италию. Всего на четыре года. А затем вернуться и сразу жениться. Буквально на следующий день. Он думал, что это нормально. Но он не знал женщин. И в особенности Сару. Может, кто-то другой и мог бы подождать, но Сара нет. Даже смешно об этом говорить. В первый раз в жизни она влюбилась, а тут - на тебе, надо ждать четыре года. А она не привыкла ждать ни минуты. Если она чего-то хотела, папа Шапиро всегда давал, что она хотела. И мама Шапиро всегда давала ей то, что она хотела. И она думала, что когда Бог создавал мир, он делал его для неё. Все красивые женщины думают так. Некрасивые, наверное, думают по-другому, а красивые именно так. Поэтому когда Иосиф пришел и сказал, что он уезжает на четыре года, она даже слушать дальше ничего не стала. Ни того, что он едет учиться, ни того, что её папа дал на эту учебу деньги, ни того, конечно, что потом они точно поженятся. Через четыре года. Она только сказала спокойно: "Ну и катись к чертовой матери". Так иногда говорила её мама. А вот теперь это сказала Сара. Хотя ей было всего восемнадцать и она еще, в сущности, была ребенком. Правда, для еврейской девушки восемнадцать лет - это, я скажу вам, уже возраст. Так вот, только сейчас она стала наконец взрослой. Потому что в первый раз она произнесла взрослую фразу. Катись к чертовой матери. Это уже слова не девочки, а взрослой женщины, битой судьбой. Вы знаете, чем отличается ребенок от взрослого? Так я вам скажу. Взрослый - это разочаровавшийся ребенок. Вот и все. Все очень просто. Поэтому дай вам Бог как можно дольше оставаться ребенком. Что? Уже поздно. Жаль. Мне, честно говоря, тоже. Но мы о другом. Итак, Сара сказала Иосифу: "Катись к чертовой матери". В этих словах и состоял план папы Шапиро. Потому что он очень хорошо знал свою дочь. Ведь он сам её так воспитал. И он знал, что она непременно именно так и скажет. Ваша жена тоже вам так иногда говорит? Не волнуйтесь, я тоже слышу это пять раз в неделю. И я уже к этому привык. Потому я никуда не качусь, а остаюсь здесь. А Иосиф, конечно, таких слов никогда не слышал. Поэтому он воспринял их совершенно серьезно. Он собрался и пошел. Куда он пошел, я не знаю, но только скажите, что было еще делать мальчику, когда ему говорят такие слова? Тем более - с совершенно спокойным лицом. А Сара выглядела совершенно спокойной. Как будто она прогоняла надоевшего ей пса. Женщины умеют так говорить. Правда, мальчик не знал, что потом всю ночь Сара плакала. Даже не просто плакала, а ревела в голос. И первый раз она пришла под утро в спальню родителей. И те были очень рады, потому что их ребенок искал у них утешения. Ведь они на старости лет оказались так нужны своей избалованной дочери. И тут, наверно, папа Шапиро понял окончательно, что он был прав. Что все покупается и продается. Даже собственные дети. Только все это надо делать с умом. Они утешали её, как ребенка, но она уже не была ребенком. Она давно уже была взрослой женщиной. Уже несколько часов. А это, я вам скажу, немало. И дальше Сара стала поступать как настоящая взрослая женщина. Она решила отомстить своему бывшему жениху. В тот день, когда Иосиф должен был уезжать, она вызвала из Одессы Наума Шустера. Как вызвала? Обыкновенно - телеграммой. Нет, конечно, в Хомутах никакого телеграфа нет. Ну подумайте, откуда в Хомутах может быть телеграф. Вы просто можете написать письмо и через три дня его повезет почтовая лошадь Склянка. Это все так. Но Сара поступила как настоящая женщина. Она пошла в полицейский участок прямо к приставу Ивану Петровичу Кутехину. Потому что в полиции есть телетайп. На случай войны. Или революции. Или еще не знаю чего. А господин Кутехин в это время пил чай. Когда жарко, он всегда пьёт чай. При этом ужасно потеет и обтирается огромным носовым платком. А когда он пьет чай, в полицейском участке должно быть тихо. Абсолютно тихо. Даже мух там в это время быть не должно - не то что людей. Поэтому лучше в это время участок обходить стороной. Тем более что Кутехин в это время всегда трезв. А когда он трезв, с ним лучше не разговаривать, потому что он тупой солдафон. Он орет, командует и хватается за револьвер. Говорят, он был контужен во время русско-турецкой кампании. Поэтому когда мне нужно поговорить с полицейским приставом, я беру с собой бутылку самогона. Я ставлю молча эту бутылку на стол, он пьет, и тогда я говорю, что мне собственно надо. Но Сара этого не знала. И вообще она явилась в полицейский участок в самый неподходящий момент, когда Кутехин пил чай, был абсолютно трезв, потел и не хотел никого видеть. Но при этом я хочу напомнить вам, что Сара уже давно была взрослой женщиной. Поэтому она посмотрела на полицейского пристава Кутехина как настоящая еврейская женщина. Как? Вспомните, пожалуйста, Юдифь. И вспомните, пожалуйста, ассирийского полководца Олоферна, который пришел завоевывать Иудею. Вы думаете, Олоферн был полным идиотом? Так я вам скажу, нет, он не был идиотом. Он был настоящий вояка. Полицейский пристав Кутехин Олоферну бы в подметки не сгодился. К тому же Кутехин был контужен, а Олоферн был здоровый, жестокий и хитрый воин. Но и он не смог устоять перед Юдифь. Да, именно не против неё, а перед ней. Одного взгляда её было достаточно, чтобы этот ассириец забыл все на свете и возжелал Юдифь. Хотя он знал, чем все кончится. Он не мог не знать, потому что он был не идиотом, а ассирийцем. А кончилось все тем, что скоро его голова была выставлена на стене города Ветилуя. Причем, голова отдельно от туловища. После чего ассирийские войска убрались восвояси. А Кутехин был совсем не Олоферн. Поэтому голова его осталась на плечах. Но когда к нему пришла Сара и взглянула на него как настоящая еврейская женщина, он сразу перестал пить чай, перестал потеть, весь побледнел и сделал все, что она хотела. И при этом был очень счастлив, что сумел услужить. Так вот, полицейский пристав Кутехин телеграфировал прямо на ипподром Соломона Шустера, а у Соломона Шустера на ипподроме тоже есть телетайп, потому что он играет в большие деньги, что Наума Шустера срочно ждут в Хомутах. В доме Шапиро. И конечно, Наум примчался в Хомуты так быстро, словно за ним гналась стая чертей. Потому что он просто с ума сходил по Саре. И он успел вовремя. Именно в этот день Иосиф уезжал в Италию. И хотя его уже один раз послали к чертовой матери, но он все равно пришел к Саре проститься. Он не мог уехать не простившись, словно между ними ничего не было. Он даже был готов, что его снова пошлют к чертовой матери, но уехать не простившись он не мог. Однако второй раз его уже никто никуда не посылал. Ему даже показалось, что Сара была очень рада, что он все же пришел проститься. Она была возбуждена, смеялась и очень много говорила. Она никогда столько не говорила. Если бы мой мальчик был бы в нормальном состоянии, то он бы, наверно, заметил, что Сара сама плохо понимает, что она говорит. Вы знаете, когда человеку очень плохо, он должен очень много и быстро говорить. Чтобы не начать рыдать. Или чтобы не совершить что-нибудь ужасное. Чего уже потом никогда не исправить. Поэтому Сара была похожа на сумасшедшую. Но Иосиф и сам был не в себе. Они оба были в какой-то лихорадке. А когда собираются рядом два сумасшедших, то они, конечно, не замечают, что другой тоже сумасшедший. И когда уже Иосиф собрался уходить, Сара вдруг сказала: "Ося, проводи меня". "Куда?" - спросил мальчик, еще ничего не понимая. "На пристань, - сказала Сара. - Я прошу тебя, проводи меня". "Хорошо, - сказал Иосиф, - я провожу тебя". Он даже не спросил, куда она собралась и зачем. Потому что его уже один раз послали к чертовой матери, и ему казалось, что у него больше нет никакого права спрашивать Сару, куда она собралась и зачем. Потому что когда человека прогоняют, то его уже больше нет. Он превращается в тень. Так считал Иосиф. Сара, конечно, считала по-другому. Женщины вообще думают по-другому. Они считают, что мужчину можно тысячу раз посылать к чертовой матери, а затем начинают ждать его назад. И при этом рыдать и беситься. Они так устроены. Особенно красивые женщины. Наверно, это и есть любовь? Но Иосиф еще не знал, что такое женская любовь. И когда ему сказали - убирайся, так и он убрался. И это была моя ошибка. Вы помните, как Циля говорила мне, иди и научи мальчика, как нужно быть мужчиной. Я тогда не знал, чему его учить. Я стал учить его рисовать и был очень доволен. А теперь я знаю, чему нужно было его учить. Если тебе говорят уходи - оставайся. А не то всем будет очень плохо. Теперь я знаю, чему надо было учить мальчика. Но было уже поздно. Ведь он был уже взрослый. Короче говоря, они сели в коляску папы Шапиро и поехали на нашу Хомутовскую пристань. А у пристани стояла яхта "Магдалина" По вторникам она уходит в Одессу, а по пятницам возвращается обратно. Чтобы во вторник уйти снова. Там шикарные каюты, и на палубе играет музыка. Вы знаете, сколько стоит такая каюта до Одессы? Не знаете? И слава богу. Я не буду вас расстраивать. Так вот, когда они приехали на пристань и вышли из коляски, Сара поцеловала Иосифа. Она его поцеловала при всем честном народе, уже совершенно по- взрослому. Так целуются только женщины, которые уже через всё прошли. А затем сказала: "Прощай, я уезжаю".
          - Куда? - спросил Иосиф. До этого момента он был уверен, что уезжает он. Потому что он должен был учиться и потому что его давно уже послали к чертовой матери. А теперь оказывается, что уезжает Сара. Хотя её никто никуда не посылал. Только вы бы посмотрели в это время на Сару. С Иосифом, конечно, все понятно. На нем лица не было всю последнюю неделю. На Саре, честно сказать, тоже лица не было. Но сейчас оно появилось. Я видел это своими собственными глазами. Я прогуливался там рядом и всё видел. Так вот на этом лице было написано: если ты скажешь хоть слово, я останусь, я никуда не поеду, я вообще сделаю все, что ты хочешь. Это было видно даже слепому. Но Иосиф этого не видел. Он вообще ничего не видел. Потому что он был ребенком, да к тому же он был художником. А художник видит только то, что есть у него внутри. Или то, что он рисует. Конечно, если бы в этот момент он рисовал Сару, я думаю, что он всё сумел бы в ней разглядеть. Хотя я его этому и не учил. Просто у него был талант. Но сейчас он стоял перед ней как столб и ничего не видел. И тогда Сара сказала ему: - Я уезжаю с ним. И она кивнула на топтавшегося на пристани Наума Шустера. Потому что он давно уже был здесь и ждал Сару, чтобы увезти её в Одессу. Он был здесь и все видел. Он видел, как они целовались. Он видел, что было написано на лице у Сары, когда она смотрела на Иосифа. И он видел, что если Иосиф вдруг скажет ей: ты никуда с ним не поедешь, она останется и никуда не поедет. И поэтому на Наума Шустера было сейчас страшно смотреть. И в другие времена на него смотреть не очень-то хотелось, а сейчас это было просто страшно. Он был весь темный, словно почернел от своих собственных мыслей. Но он не уходил, как ушел Иосиф. Он стоял и смотрел на них и ждал, когда его пригласят окончательно. Потому что он не был мужчиной. Его никто не воспитал как мужчину. Мужчина всегда должен знать, когда надо уйти. Что? Я сам говорил, что мужчина должен остаться, если даже его посылают к чертовой матери? Да, я так говорил. Я не отказываюсь. Но когда надо, он должен все-таки уйти. Он должен развернуться и уйти. Не оглядываясь, даже если это очень больно. Но Наум не ушел. Он остался. И мне его жалко. Мне его очень жалко, потому что он попал в эту взрослую историю, как кур во щи. А Иосиф только спросил: "Зачем?" Он спросил, зачем ты это делаешь. Зачем ты это делаешь, ведь ты его не любишь. Ничего умнее он спросить не мог. Это был самый дурацкий вопрос в его жизни. Это был самый дурацкий вопрос во всем мире. Это был самый идиотский вопрос во всей вселенной. Вы хотите знать, почему это самый идиотский вопрос во всей вселенной? Тогда я вам отвечу так: - Я смеюсь над вами. Мне хочется плакать, когда я рассказываю эту историю, но я смеюсь. Я смеюсь сквозь слезы. Мне больно, но я смеюсь. Теперь, надеюсь, вам все понятно? Нет, не понятно? Значит вам уже ничего не поможет, если вам непонятны такие простые вещи. Вам не поможет ни один врач. Вам не поможет никто. Ну ладно, ладно, не обижайтесь. Я тоже умею обижаться. Я тоже мог бы обидеться и уйти. Но я не ухожу. Я остаюсь. Так вот, вопрос заданный женщине, зачем ты это делаешь, - это самый идиотский вопрос во всей вселенной, потому что вы никогда не получите на него ответа. Скорее вы дождетесь всемирного потопа. Вы дождетесь даже Страшного суда. Но вы не дождетесь на него ответа. Потому что ответ и так известен. Я делаю это для того, чтобы ты меня остановил - понятно вам? Я делаю это для того, чтобы ты вернулся. Теперь вам все понятно? Ну слава богу. А Иосифу это было непонятно. Ему ничего не было понятно. Его выгнали, и он ушел. Ему дали денег на учебу, и он собрался уезжать. И конечно, он не дождался никакого ответа. А Сара молча кивнула Науму, и он подошел, словно он был слугой или носильщиком. Тогда она взяла его под руку и они молча отправились к трапу. А Иосиф так и остался стоять на пристани. Через час на старой кобыле, которую дал ему папа Шапиро, он должен был отправляться в Одессу. Там сдать кобылу на ипподром Соломона Шустера, и дальше на поезде в Бухарест, оттуда в Загреб, а оттуда уже в Милан.
          А Сара... Сара поплыла в Одессу на яхте "Магдалина". Она уехала с другим мужчиной. И тем не менее я смею утверждать, что она оставалась невестой моего мальчика. Откуда я это знаю? Не беспокойтесь, я знаю это. Мне рассказали это мои знакомые и друзья. Помните, полицейский пристав Кутехин объяснял, что такое евреи. Мне, старому еврею, объяснял, что такое евреи. Так вот, Кутехин говорил: "И везде-то вы есть". И он таки был прав. Я с ним согласен. На яхте "Магдалина" официантом служил Исраэль Бом. Он мой троюродный племянник. Нет, он не любопытный человек. Но такая пара, как Сара и Наум, притягивает внимание. Как любое безобразие. Как любое несчастье. Прекрасная девушка с совершенно мертвым лицом. Исраэль признался мне, что он её испугался. Когда-то, когда он был еще совсем ребенком, он видел на кладбище привидение. Так вот, он сказал, что когда он увидел Сару, он подумал, что привидение явилось ему снова. А он вовсе не из трусливых. Затем он понял, что привидение явилось не к нему, а к сумасшедшему молодому человеку, который был рядом ней. У него горели глаза. И он все время говорил. Он не мог остановиться. Он тоже был в горячке. Вы знаете, однажды я был в театре. Я был в театре в Одессе. Там давали пьесу. Черт его знает, что за пьесу. Какую-то пьесу из нашей жизни. Я, честно говоря, хотел пойти отдохнуть, посмеяться, и пьеса так и называлась: "Ревнивец". Я думал, будет история, что-то вроде про нашего Мордыхая Резника. Пошел на базар, вывихнул палец, Моня выпрыгнул из окна и что- нибудь в таком роде. Чтобы было смешно. Что? Я говорил, что это вовсе не смешная история? Да, я так говорил. В жизни она не смешная. В жизни она очень серьезная, потому что она наводит на мысли. Например, почему бог не дал человеку крыльев. Но в театре - это совсем другое дело. В театре нет никакого Бога. В театре, если кто-то выпрыгивает со второго этажа, то он себе ничего не ломает. И крылья в театре никому не нужны, потому что сцена очень маленькая. Там летать некуда. Поэтому, когда я был в Одессе, я собрался и пошел в театр, чтобы посмеяться. И что бы вы думали? Ничего подобного. В театре они устроили настоящую жизнь. Самую что ни на есть настоящую. Там ревнивый муж убивает свою жену, а потом начинает с ней разговаривать. То есть сначала убивает, а потом разговаривает. Нет, чтобы наоборот. Тогда бы, наверно, он никого бы не убил. Я думаю, тогда обязательно все бы остались живы. А так он её сначала убил, а потом начал с ней говорить. Как с живой. Он ей что-то объяснял, рассказывал и даже кивал ей в ответ, словно она тоже с ним говорит. Хотя её уже здесь давно не было. То есть она, конечно, была, но её уже давно не было. Но ему хотелось, чтобы она была. Ему хотелось её убить, но чтобы она все равно была с ним. Да, конечно, это было страшно. Это было страшно, как в жизни. Словно он не знал, что её уже нет. Но, с другой стороны, конечно, знал. И от того ему было еще страшней. Поэтому он говорил громко и очень быстро. Без пауз. Потому что во время паузы все молчат. И тогда видно, что её уже нет, и он говорит сам с собой. А этого он боялся больше всего - признаться себе, что он говорит сам с собой. Так вот, Наум Шустер тоже говорил сам с собой. И ему тоже было страшно себе в этом признаться. И ему страшно было посмотреть на Сару, потому что если уж официант Исраель Бом её боялся, то Наум и подавно. Он сам не верил, что она сможет ему ответить. Поэтому в тот момент он был сумасшедшим. Мне его очень жалко. И Исраэлю Бому его было тоже очень жалко. Только что он мог сделать? Ведь он всего-навсего официант. Поэтому он старался держаться от них подальше. Но все равно наблюдал за ними. И ему было страшно.
          Ну а когда наступила ночь и в ресторане никого не осталось, Наум Шустер дрожащими губами предложил пойти Саре в его каюту. И тогда она словно проснулась. Она прогнала его, как паршивого пса. Или как назойливого нищего. И тогда Наум заплакал. Он заплакал, как женщина. Но Исраель Бом говорил, что Наум хоть и плакал, но был рад тому, что его прогнали. Или тому, что она все же заговорила. Что она сказала за весь вечер хоть одно слово. Что ему, Науму Шустеру, она хоть что-то сказала. Для него это была большая удача. Вот так они ехали в Одессу. Но и в Одессе, я вам скажу, было не лучше. Вернее, там было еще хуже. Сару поселили в гостинице "Континенталь". Это я вам скажу, гостиница. Номер в ней стоит дороже, чем каюта на яхте "Магдалина" И Сара жила там неделю. Только я хочу вам напомнить, что она приехала в Одессу не просто так, а выходить замуж за Наума Шустера. Она так решила сама. Раз в день она позволяла Науму приходить за ней и водить её гулять по Одессе. Так вот, Наум водил Сару по Одессе и всем говорил, что это его невеста. Он покупал ей жареные каштаны и объявлял продавцу, что он покупает их для своей невесты. Он угощал её в кондитерской и заказывал для своей невесты торт "Французский поцелуй". Он катал её на извозчике и говорил ему, что хочет показать своей невесте Одессу. А Сара молчала. Она не возражала. Ведь женщина, которая хочет выйти замуж, и есть невеста. От этого никуда не денешься. Правда, при слове "невеста" она всегда вздрагивала, словно от пощечины. Но она терпела. Она терпела ради своей мести. Ей было не жалко ни Наума, ни Иосифа, ни себя. Она хотела, чтобы всем было хуже.
          Итак, каждый день Наум спрашивал Сару, когда будет их свадьба. Он смотрел на нее как побитая собака и ждал. Но никогда не получал ответа. Потому что этого вопроса Сара как бы не слышала. Она не говорила "подожди" - или "давай попозже", - или "я еще не готова". Она просто молчала. Словно ничего не слышала. А Наум повторял снова и снова, но так и не получал ответа. Тогда наконец это дело решил взять в свои руки папа Шустер. Он Сару ни о чем не спрашивал. Он просто объявил, что хочет показать невесту своего сына своим родственникам.
          Поэтому в воскресенье в доме у Соломона Шустера был назначен бал. Ну хорошо, пусть не бал, пусть просто обед. Да, там не было офицеров. Ну в самом деле, откуда в еврейском доме взяться офицерам. Поэтому это был не бал, а обед, хотя никакой разницы между ними я не вижу. Тем более, там были музыканты. Соломон Шустер пригласил оркестр из одесской оперетты. Я вам скажу, это был настоящий оркестр. У господина, который бил в большой турецкий барабан, бакенбарды были до самого пола. Ну ладно, пусть не до пола, пусть до подмышек - это, в сущности, не имеет никакого значения. И вообще фамилия у него была Семиглав. Так вот, этот Семиглав за весь вечер ударил в свой барабан только три раза. Откуда я это знаю? Мне, ей-богу, смешно. Конечно, меня там не было. Я был в это время дома и переживал за своего мальчика. Я молился, чтобы Бог уберег Иосифа от какой-нибудь беды. Чтобы он не сделал чего-нибудь такого, чего уже не вернешь. И моя Циля молилась за это же. И мать Иосифа, моя сестра Рахиль, молилась, чтобы с её сыном не случилось ничего плохого. Чтобы он спокойно доехал до Одессы, оттуда поездом в Бухарест, оттуда в Загреб, а потом уже в Милан. Мы думали, что если он приедет в Милан, то там уже с ним ничего не случится. Да только Бог не внял нашим молитвам.
          Итак, в этот вечер всем родственникам и знакомым Соломона Шустера должна была быть представлена невеста Наума. А сколько родственников у Шустера, я даже не могу вам сказать. Это огромное количество. Это, наверно, пол-Одессы. А другая половина - сироты, у которых вообще никаких родственников нет. Так вот, в доме Шустера собралась уйма народа. А вы знаете дом Соломона Шустера? Уверяю вас, это еще тот дом. Я думаю, он не меньше, чем дом одесского генерал-губернатора. Он стоит на морском берегу, на высоком утесе, и в этот утес бьются волны Черного моря. Поэтому в окна дома видно море, словно ты сидишь не дома, а плывешь на корабле. Так вот, все собрались, столы уже были накрыты, оркестр играл какую-то польку, и прислуга была элегантна, словно она подавала на дипломатическом приеме. И конечно, все смотрели на Сару, потому что в открытом белом платье она была прекрасна, словно израильская царица.
          А после обеда были танцы. Танцевали все, кроме них. То есть кроме Сары и Наума. Сара сидела с таким лицом, что Наум боялся к ней прикоснуться.
          И вот наконец, когда гости стали вежливо, но очень настырно выказывать свое удивление, почему эта молодая парочка сидит, словно неживая, а девяностолетняя старуха Каценеленбоген, навела на них свой монокль, словно подзорную трубу, чтобы понять, в чем же тут дело, Сара наконец встала. Её лицо было таким же белым, как её платье. Тогда очень медленно и робко поднялся Наум. Он, видно, на что-то надеялся. Однако Сара на него даже не взглянула. Она медленно огляделась по сторонам и направилась - куда бы вы думали? Нет, не к выходу. Оставьте, пожалуйста, свои наивные предположения. Надо быть Шекспиром, чтобы угадать, куда направилась Сара. Так вот, Сара направилась прямиком к Соломону Шустеру. И конечно, господин Паскулиди, который управлял музыкантами и объявлял танцы, сразу все понял. Он перебывал на стольких свадьбах, что видел всех невест насквозь. Он был умный мужчина и поэтому он все понял. А может, он все уже знал заранее. Поэтому, пока Сара шла, глядя прямо перед собой, словно у неё была лунная болезнь, Паскулиди зычно выкрикнул: - Дамы приглашают кавалеров!
          Ну конечно, на Соломона Шустера уже были желающие. Это естественно. Но Сара оказалась около него первой. Когда девяностолетняя мадам Каценеленбоген с моноклем это увидела, она крякнула так, словно вытянула в прикупе четыре туза. И, конечно, все гости на них уставились. А папа Шустер очень нежно взял Сару и грациозно повел ее в танце. Он был на это большой умелец. Пока они танцевали, Наум сидел не шевелясь и молчал. При этом смотрел в свою пустую тарелку. А глаза его были полны слез. Но его никто не видел. Он никого не интересовал. Всех интересовала Сара с Соломоном Шустером. Всем было интересно, как их отношения будут развиваться дальше.
          Соломон, конечно, улыбался и что-то шептал Саре на ухо. А та ему механически кивала. Как заводная кукла. Она вела себя как неживая, которая очень хотела притвориться живой. Как это, как не живая? Очень просто. Ну вот представьте, что вам снится сон, будто вы уже умерли. У вас было, например, воспаление легких, вы долго лечились, но ничего не помогло. Поэтому вы и умерли. И вдруг вас приглашают на званый обед. Так вполне может быть. Вы умерли внезапно, никто еще об этом не знал, поэтому и пригласили. То есть все надеялись, что вы поправитесь, но не угадали. Никто такого внезапного конца не ожидал. Короче, вас пригласили, и вы не можете отказаться. Просто неудобно. То есть, конечно, отказаться можно, но это будет большое хамство. Поэтому вы и идете. Вы идете и изображаете из себя, что как будто вы еще ничего. И хотя ноги уже не гнутся и рот почти не улыбается, но вы все равно пытаетесь что-то показать. Какую-то веселость. Хотя внутри уже давно холодно и пусто. Так вела себя и Сара. Но наконец танец закончился, Соломон Шустер очень галантно отвел девочку на место. Но не тут- то было. Сара посидела немного, глядя перед собой пустыми глазами, а затем снова поднялась и вновь отправилась к папе Шустеру. Она подошла к нему, сопровождаемая любопытными взглядами публики и уселась ему на колени. Вы бы на него посмотрели в этот момент. Это было очень интересное зрелище. Такого вы не увидите даже в театре. То есть, с одной стороны, ему было ужасно неловко. При все честном народе Сара пришла и уселась ему на колени. Но с другой стороны, ему это было ужасно приятно. Он ведь и раньше заглядывался на эту девочку. Но ничего сделать не мог. А сейчас она пришла к нему сама. С третьей стороны, было бы просто невежливо и неприлично ее прогонять. Ну и наконец, с четвертой. С четвертой он тоже уже начинал догадываться, что с Сарой происходит что-то странное. А может быть, и страшное. И все это отпечаталось на его лице. И желание, и радость, и страх.
          Конечно, все просто остолбенели от удивления, и в зале повисла очень нехорошая тишина. Я бы сказал, очень плохая тишина. Потому что все понимали, что сейчас что-то произойдет. Знаете, когда небо над морем закрывается тучами, наступает тяжелая тишина и от духоты нечем дышать, значит вот-вот грянет. И хотя небо за окном было чистое, но тишина уже наступила и дышать тоже было нечем. Словно что что-то мешало. Но никто пока не понимал, что именно. До тех пор, пока все не посмотрели на Наума. Но когда они на него посмотрели, то сразу все поняли. Да и чего тут не понять. Тут и понимать нечего. Наум был похож на каменного гостя. Того самого командора, который пришел мстить. Словом, он весь окаменел. Было видно, что он уже ничего не боялся. Ни Сары не боялся, ни гостей, ни даже своего папы, которого он раньше сильно побаивался. Что-то наконец появилось в его лице. Я не знаю, что именно. Я знаю другое: человек боится смерти. Он боится смерти, поэтому он и есть человек. Но иногда бывает, что он вдруг просыпается. Словно от какого-то страшного сна. И его страх исчезает. Так говорят. Но когда он просыпается и перестает боятся смерти, это значит, что он уже одной ногой там. То есть стоит уже на самой грани. Или, может быть, даже уже заглянул за эту грань. Правда, люди думают, что он просто сошел с ума. Я не знаю, так это или нет, но Наум, наконец, проснулся. У него и лицо стало другим. Он перестал быть жалок. Наоборот, он был красив. И вот с этим красивым, страшным, каменным лицом он медленно пошел к ним. К своему папе и Саре, которая сидела у него на коленях. Когда он молча поднялся, папа уже все понял и не на шутку перепугался. А Сара словно его не видела. Она вообще никого не видела, а Наума в особенности. Она его никогда не хотела видеть. Она сидела у Соломона Шустера на коленях и перебирала ему волосы. У него были длинные курчавые волосы, и она играла с ними. И тогда Наум подошел к ним и спокойно с размаху залепил ей пощечину. Очень громкую пощечину. От этой пощечины тишина в зале треснула и раскололась. И все в зале наконец вздохнули, потому что можно стало дышать. Это произошло так, словно душным днем наконец сверкнула молния, ударил гром и начался ливень. И все встало на свои места. От этой пощечины голова Сары дернулась, и она сама едва не свалилась с колен Соломона. Но, казалось, никакой боли она не почувствовала. Для нее это тоже было громом, молнией и ливнем. От которых она тоже очнулась. Её глаза стали зрячими. А на щеке ее горела красная пятерня. Только тогда она увидела Наума. Она смотрела на него так, словно вообще видела первый раз в жизни. Она смотрела на него и улыбалась. Она смотрела на него как на человека. Или даже больше. Она смотрела на него, как на мужчину. Я думаю, что любой мужчина пожелал бы себе такого взгляда, каким Сара смотрела на Наума. Затем подошла и поцеловала его. По-настоящему. По- женски. Ей было наплевать, что на них смотрят. И каменное лицо Наума стало медленно превращаться в человеческое. Наверное, первый раз в жизни он поступил как мужчина. И Сара увидела, что рядом с ней наконец стоит настоящий мужчина. И Наум понял это, особенно когда она его поцеловала. Он совершенно оттаял и теперь ждал продолжения. И он таки его дождался. Сара посмотрела на него задумчивыми глазами и сказала тихо. Она сказала это очень тихо, но все всё равно это слышали. Потому что все затаил дыхание и ждали, что будет дальше. Она прошептала ему: - Почему ты меня не убил ?
          Вы представляете, вам бы такое услышать. И конечно, Наум снова смотрел на неё как ребенок, которого поманили, а потом прогнали. А в глазах у него опять появились слезы. Мне жаль этого мальчика. Он ведь ни в чем не виноват. Просто Сара его не любила. Она любила другого. А он не ушел вовремя. Хотя его никто и не прогонял, а даже, наоборот, позвали. Знаете, есть люди, которые делают все, что их просят. Несчастные, надо сказать, люди. Так вот, Наум стоял и смотрел на Сару полными слез глазами. А она смотрела на него. И все молчали. В зале было тише, чем ночью на кладбище. Все молчали и смотрели на них. И у некоторых в глазах тоже были слезы. Только девяностолетняя мадам Каценеленбоген держала перед собой свой лорнет и что-то жевала своими вставными зубами. Ей казалось, наверно, что она сидит в ложе в театре. Ну да бог с ней.
          А Сара между тем, не сводя своих грустных глаз с Наума, стала тихо пятиться от него назад, стараясь не делать резких движений, чтобы не вспугнуть тишину, или Наума, или бабушку Каценеленбоген. И когда она дошла до окна, то быстро забралась на стул, затем на подоконник, толкнула плечом оконную раму и шагнула на ту сторону. Туда, где внизу билось о камни море. М-да.....
          Ну ладно, не переживайте. Я вас очень прошу, успокойтесь. Вы просто забыли, где все это происходило. Как - какая разница? Разница огромная.
          Если вы в Одессе захотите умереть на глазах у публики, то можете и не пытаться. У вас это никогда не получится. Потому что они вас замучают своими советами. И появится сразу толпа помощников. Не в том смысле, чтобы умереть, а в том смысле, чтобы этого не делать. Это такой город. Вы можете делать в Одессе всё, что вам угодно, - пожалуйста. Только вам этого никто не позволит. А так, в принципе, - полная свобода. Делайте себе на здоровье все, что вы хотите. Но при этом не забывайте, где вы находитесь.
          Так вот, Сара выпрыгнула со второго этажа дома Соломона Шустера прямо в море, и через секунду об этом знало уже пол-Одессы. Потому что на берегу торговали рыбой. Там был привоз. И когда они увидели, что из дома на утесе выпало красивое женское тело, то я могу себе представить, что там началось. Там началось такое, словно они ждали этого целый год. Сара еще не успела упасть в воду, как её уже начали спасать. Два биндюжника подрались на берегу из-за того, кто первый ее будет вытаскивать. Там всегда так. Все хотят помочь, вплоть до мордобоя. Короче, её вытащили. И один здоровый детина делал ей на берегу искусственное дыхание рот в рот. Для старой мадам Каценеленбоген, возможно, он не стал бы так стараться, но для Сары - почему бы нет. Короче, он делал ей дыхание рот в рот до тех пор, пока его не оттащили. Потому что это уже было просто неприлично. Помогло ей это? Конечно, нет. То есть как вам сказать... она прекрасно дышала сама. Только она была без сознания. Отчего? Ну откуда я знаю. Она лежала без движения и вообще ни на что не реагировала. Но выглядела при этом чудесно. То есть - как всегда. А она была, я вам уже говорил, очень красивая девушка.
          Так вот, она лежала не двигаясь, и ее отвезли в больницу Пресвятой Богородицы. Это огромная больница. Там можно потеряться и уже не выйти оттуда никогда. И она там лежала. Несколько дней она была без сознания, и доктор Аполлон Аполлонович Шпунт сказал, что у неё, наверно, летаргия. Вы знаете, что такое летаргия? Мне объяснила это госпожа Скупидонова. Она работает сиделкой в больнице и все знает. Она сказала, что летаргия - это когда человек может проспать очень долго. Хоть десять лет. И пока спит, не стареет. То есть все таким же и остается. А вот как проснется, так прямо на глазах начинает стареть. Вот такой диагноз был поставлен Саре. Она лежала на кровати лицом вверх и спала. В её палате было, наверное, еще человек двадцать. Из них три беременные. И у всех сидели родственники, братья, сестры, дети и кумовья. И все ели, пили и ужасно орали. Словом, это была не больница, а какой- то вокзал. Но Сара, несмотря на этот гвалт, спала. Но самое страшное, говорила госпожа Скупидонова, другое. Самое страшное - это сны. Потому что если мне, например, снится какое- нибудь несчастье, я хоть сплю, но знаю, что этот сон когда-нибудь кончится и я проснусь. И как я об этом во сне подумаю, так и просыпаюсь. И все ужасы сразу кончаются. И начинается нормальная, постылая жизнь. А если человеку не проснуться десять лет, а ему снится один и тот же страшный сон? Как тогда? Это, конечно, очень страшно. Однако не забывайте, что Сара была влюблена. Она была влюблена в нашего Иосифа. Поэтому он ей и приснился. Откуда я знаю? Ну а кому же об этом знать, как не мне? Мне об этом рассказала госпожа Скупидонова. Она сказала, что однажды Сара встала. Нет, она не проснулась - она встала. Госпожа Скупидонова говорила, что она встала и пошла, как сомнамбула с закрытыми глазами. Конечно, я не знаю, что там происходит на небесах. Или в том месте, где снятся сны. У меня, к сожалению, там нет знакомых. Хотя, как говорит раби Шейлок, когда-нибудь эти знакомые обязательно появятся. Но я к ним совсем не тороплюсь. У меня еще и здесь дел по горло. Но Сара - Сара была уже там. Она искала там нашего мальчика. Потому что если женщина любит, то она ищет своего любимого везде. Независимо от того, есть он там или нет. И она его нашла. Потому что это была любовь. Она нашла Иосифа. Мы не могли его найти, а она нашла. Вы же помните, он уехал на лошади в Одессу. А оттуда на поезде должен был ехать в Бухарест. Затем в Загреб, а потом в Милан. Только прошло уже две недели, но от него не было никаких вестей. Из Одессы он должен был написать, но никаких писем не было. И из Бухареста тоже. Мы все, конечно, волновались и не знали, что подумать. А Сара его нашла. Она нашла его там же, в больнице. Он был там и лежал в палате, куда кладут тех, у которых никаких надежд уже больше нет. То есть это врачам так кажется, что им уже ничто не поможет. Словно врач - это наместник Бога на земле. А Сара нашла его. Как она его нашла? На этот вопрос я не могу вам ответить. И никто вам на него ответить не сможет. Вот когда у вас заведутся знакомые на том свете, тогда они вам все и объяснят. А сейчас не спрашивайте. Я знаю только одно. Наш мальчик всю ночь гнал свою старую клячу как бешеную. Он хотел поскорее убраться отсюда. Он был не в себе. И конечно, он поехал не по дальней дороге через Пейск, а пошел по тропам над каменоломнями. И в темноте сорвался. Его нашли через два дня. А еще день везли до Одессы. И когда его привезли в больницу, конечно, никто уже не надеялся. Он был без сознания и весь в крови. А когда Сара с закрытыми глазами взяла его за руку, ощупала её, то сразу проснулась. Мадам Скупидонова все это видела. Она видела, как Сара пришла в себя. И она плакала. Нет, не Сара. Плакала мадам Скупидонова. Потому что она рассчитывала лет на десять. А Сара проснулась всего через четыре дня. И она проснулась уже другим человеком. Она проснулась матерью. И больше не отходила от Иосифа ни на шаг. Она жила в одной палате с умирающими. Она кормила его с ложечки. Она мыла его, словно маленького ребенка. Вместе с мадам Скупидоновой они меняли ему повязки. Пока им наконец не заинтересовался доктор Шпунт. Ему стало интересно. Последний раз из этой палаты больной вышел своими ногами семь лет тому назад. Аполлон Аполлонович думал, что это больше не повториться. Врачи вообще, я вам скажу, недалекие люди. Ну да бог с ними. Через месяц Иосиф узнал наконец Сару. Он пришел в себя. Но рядом с ним была уже другая Сара. Люди думают, для того, чтобы женщина стала матерью, должно пройти девять месяцев. Или минимум семь. Поверьте мне, они ничего в этом не понимают. Все может произойти гораздо раньше. Или не произойти никогда. Саре понадобилось на это всего две недели. Вы же знаете, она всегда была избалованным ребенком. Затем за один день она превратилась в женщину с трудной судьбой. А через две недели стала матерью. Такова уж женская доля. Ну и, конечно, потом они поженились. У них трое детей, и они живут в Одессе. Иосиф не поехал в Италию. Он пишет море здесь. Да, знаете ли, море - оно везде одинаковое. Правда, он все равно хочет в Италию. Говорят, Милан очень красивый город. И они с Сарой решили, что когда дети подрастут, они поедут туда вместе. Вот такая история. Поэтому у меня к вам только одна просьба. Если женщина посылает вас к чертовой матери, не торопитесь. Ну зачем вам лишняя головная боль? Но с другой стороны, знаете....иногда всё же надо уйти. Даже если вас и не прогоняют. Словом, прежде чем что-то сделать - подумайте. Я вас очень прошу.