| |
Александр Иличевский
Курбан-байрам
Начало Окончание
Поздним утром 1 марта я
шел частыми галсами по южной дуге Кольца со скоростью 160, выжимая временами
190, - и думал о всяческой ерунде. Например, вот о чем.
Что нынче как всегда,
когда меня сражает наповал Москва, я лечу в Велегож, будто битый малец к маминой
юбке.
Что избушка
на лесистом берегу Оки - одно из всего только двух мест на Земле, где я
могу выспаться, где могу думать, где меня никто, кроме Бога, не
отвлечет.
Что если
вдруг у моего автомобиля сейчас оторвется спойлер, я взлечу, - поскольку
моя скорость давно превышает скорость "кукурузника", вошедшего в
невозвратное пике.
Что, черт возьми, Москва и
сейчас - как ни ловчил я всю зиму ужом на ейной адской сковородке -
сокрушила меня пустотой: навылет.
Что еще одно место моего
покоя находится в семи километрах от Иерусалима. Что в тех краях я не был 12
лет - но часто бываю во сне. Что сейчас там, поди, уже расцветают в
кристальных садах миндаль, апельсин, олеандр... А у нас еще даже грачи не
прилетели.
Что вот
уже третий пост ГАИ, считая от Можайки, с которого стремглав наперерез -
как снежинка бурана в световой рог и зев локомотива, несущегося оренбургской
степью, - выбегает серое пугало с кусочком шлагбаума в пятерне - и
расшибается мошкой в лепешку об зеркало заднего вида...
Что, увы, меня больше не
развлекает - видеть прочий транспорт стоячими вешками моего разъяренного
слалома. И что пора уже перестраиваться в крайний ряд, потому что мелькнул
эмалевый щит "Бусиново", и вот-вот в правый висок вылетит петлистая,
вращающаяся как аркан на мустанга, развязка симферопольcкой трассы.
Что мой
"Фольксваген", хотя и получил свое звание от фюрера, но теперь еврея
не убьет, потому что раскаяние: совсем не дешевая штука.
Я свернул, крутанулся,
снизошел с эстакады на взлетную - и спустя километр осадил на бензоколонке
Бритиш Петролеум.
Мне нравится сервис БиПи,
нравится их буфет - и что бак заправляется без предоплаты. Я иду к кассе, с
удовольствием оглядываясь вокруг. Вижу над собой бетонный портик - он кроет
череду бензиновых чекалок, веер подъездов, вижу парад персонала в флуоресцентной
униформе. Вижу реванш Британской Империи, взятый от поражения в Персии 1918
года.
И пока мне
заливают баки, покупаю два буррито с лососем и сок, расплачиваюсь за топливо и
отваливаю на задний сектор парковки, где предаюсь завтраку.
Глубокий транс погружает в
свою пасть голову профессора Доуэля, откусывает ее - и когда профессора
шепотом спрашивают: "В чем тайна мироздания?" - его губы
беззвучно пробуют воздух: "Все пахнет нефтью..."
Тем временем четыре
разбитых вагона долго и тяжко тянутся по пескам каракумских окраин. Старый
машинист, седой как лунь, в треснутом пенсне, ведет поезд под дулом английского
офицера.
Когда
машинист подбрасывает в топку уголь, рука с револьвером отворачивает пробку
походной фляжки. Величина глотка пропорциональна числу подброшенных лопат.
Море регулярно то
появляется, то исчезает за барханами. Наконец офицер догадывается, что это уже
давно не море, а белесая от марева рябь песков.
Но вот по отмашке машинист
дает гудок и наворачивает тормоз. Через полчаса две чертовых дюжины Бакинских
комиссаров разметываются расстрелом по пустыне - как городки, зашибленные
невидимой битой.
Поезд
дает гудок и пятится от желтой прорвы - к морю.
Постепенно сонный стук
колес стихает, страх слабеет, и суслик наконец осмеливается вылезти наружу.
Неглубоко закопанный труп
до самого захода солнца еще будет в агонии. Каждый раз забывая, суслик часто
будет вылезать из норки и снова прятаться, завидев, что песок под его пригорком
дрожит, плывет и ходит.
Наконец, показавшаяся из
песка рука застынет, и длинная-длинная тень поползет по залитому закатом
бархану - указывая на тонкий накаленный месяц в бездне стремительно
сгущающейся синевы.
Вскоре британские войска,
обгоняемые мусаватскими фесками, стремясь песчаной струйкой по лобовому стеклу,
спешно ретируются в глубь Ирана под натиском 11-ой Красной Армии. Стреловидная
диаграмма ее наступления наползает по карте, целясь в промежность генерала
Денстервиля. Знаменитый генерал нынче поспешает на попятный - под прикрытие
британского флота, стоящего на рейде в Персидском заливе.
Красноармейские штыки один
за другим вспарывают саквояжи с 10 миллионами фунтами стерлингов, которые
Денстервиль получил от лордов на операцию по захвату каспийского флота.
Взметнувшись высоко в стратосферу, саки опорожняются листовочным конфетти над
колонной автомашин, следующей улицей Горького к Спасским воротам. Сонмы листков
кружатся и порхают над несущимися в улыбке головами Чкалова, Байдукова,
челюскинцев, Гагарина и других героев.
К моему автомобилю
подходит работник бензоколонки и принимается резиновым скребком протирать фары и
стекла. Я послушно приоткрываю окно, протягиваю ему червонец.
Над перелеском поднимается
туча галок. Исступленно галдя, они мельтешат россыпью и, вдруг разредившись на
развороте, пропадают пропадом в густом, пасмурном небе. По лобовому стеклу долго
тянется сизая ползучая клякса.
Я брызгаю
стеклоочистителем, запах паленой водки бьет в нос, пускаются в присядку
"дворники", - и в залитый солнцем кабинет моего прадеда хмуро
входит Есенин.
Прадед - военком 11-й
Армии, шаровой молнией плывет по кабинету его сияющая лысина, он что-то
приветливо говорит сердитому поэту, после чая ведет его на набережную, они пьют
айран с лотка у причала общества "Кавказ и Меркурий", смотрят на
колышущиеся на волнах флотилии арбузных корок, на чайку, распекающую мусорную
урну, и долго-долго - на безупречную линию горизонта, взятую к небу серыми
крыльями бухты.
Через
день Есенин, усеивая лапчатыми каплями пота почтовые бланки, телеграфирует в
Москву свою ужасную поэму.
Два расписных, как
печатный пряник, танкоподобных "Форда" пролетают мимо заправки. Вой
блескучей сирены впивается дискантом и вынимается тугим икающим баритоном. Огни
в сигнальных колбах ворочаются и ходят, будто в них кому-то заламывают
руки.
Гаишники не
знают, что за рубежами Москвы я успокаиваюсь, как осколок гранаты - за
пределом зоны поражения. Что на подмосковных просторах я в силах передвигаться
медленно и плавно: как облако по штилю, как по небу луна, как сомнамбула по
карнизу, как инвалид в коляске с парусным приводом, как транспорт гужевой, как
партизан дремучий по-пластунски.
Каспий с утра штормит
рваными полосами крупной зыби, и В.Хлебников блюет за борт на мельтешащие, как
пятки, плицы парохода, который везет его в Энзели. На том же пароходе, но на
верхней палубе - едет Яков Блюмкин. Он отлично переносит качку, и
развлекается наблюдением шныряющих в волнах тюленей. Между спазмами Хлебников
умудряется записать, что Каспий свят, возвышен потому, что он есть средостение
всей России, собранной по капле Волгой. В конце будущего года поэт, затерявшись
в Персии, станет от счастья цветком. Блюмкин спустя три месяца будет отозван
Троцким с должности политкомиссара Гилянской Сов. Республики и отправится в свое
первое путешествие в Тибет, на поиски Шамбалы. Так начнется его мучительное и
триумфальное фиаско.
Потому в ноябре 41-го
танки вермахта останавливаются перед окраинами Москвы, что у немцев
заканчивается бензин. Большая часть его запасов была затрачена на завоевание
Украины и Белоруссии. Козырной своей удачей брянские, вятские, тульские и
калужские партизаны считают пущенные под откос составы с топливом. И вот -
не дотянули. Полный останов разверзает пред Москвою пропасть. Пока Манштейн ждет
бензин, Жуков успевает подготовить контрнаступление. Наши танки прут немца на
соляре. Соляра в подземном храме в Сураханах сочится прямо из стен. Гитлер
снимает Манштейна с должности главнокомандующего, сам садится на стального козла
и поворачивает рога на Баку.
Гаишники возвращаются.
Один "Форд", отделившись, переметывается через встречную и хищно
встает напротив заправки.
Все по той же причине
фрицы и отступать-то толком не умеют: стоп машина - ни в хвост, ни в гриву.
Вот почему оккупация северной части калужской области продлилась чуть ли не год,
до августа 1942г., в то время как юг был освобожден еще в декабре 41г.
Согласно одной из частей
плана "Барбаросса" совершенно секретный корпус "F",
составленный из арабской, афганской, иранской и индийской дивизий после захвата
Сталинграда должен будет установить контроль над Каспийским морем и занять
Баку.
Дожевывая,
догадываюсь, что спокоен я потому, что уже нахожусь на верном пути. И что с него
меня - не свернуть, не сманить ничем, кроме как пулей. Впереди - в 16
часах езды передо мной открывается Великий Юг: Таврида, паром Ялта - Синоп,
оттуда, маханув малоазиатским побережьем между тройских курганов, - я
загибаю в Каппадокию. Качу по кремнистой равнине залитой закатом, петляю между
армией исполинов - слоеных остистых столпов, вырезанных в тысячелетиях
пильчатыми песчаными бурями. Соловьем-разбойником устраиваюсь на ночлег в одной
из этих эоловых башен. Ночной пустынный бриз подвывает в мое дупло, как циклоп в
пифос с таящимся Одиссеем. Далее утром взлетает гористая дорога на Леванон,
трехдневная проволочка с визой на границе Газянтипа, наконец мелькает транзитной
сотней километров Сирия, чиркает Бейрут, и вот - пустынный КПП перед Кирьят
Шмона - и все, приехали. Коленопреклоненно губы шепчут землю - и вот
уже поворот на Цефат, вот кипенные его сады на взмывающих склонах - и
мальчонка верхом в белой рубахе цветущей веткой погоняет мула ввысь по
переулку...
Один
мент выходит из машины и проникает в павильон заправки. Через стекло он косится
на меня. Выражение у него такое, будто взглядом он окунается в небытие, пытаясь
припомнить чудной, поранивший душу сон.
Дачку в Велегоже я купил
по чистой случайности. Лет пять назад загремел в больницу, где месяц промаялся
на койке по соседству с одним стариканом. В реанимации он отлеживался после
третьего инфаркта. У нас нашлась общая тема. Мы оба оказались физиками: я -
по образованию, он - по профессии. Когда-то я проходил преддипломную
практику в Институте, в котором он проработал 40 лет. В самом начале 60-х в лесу
под Серпуховом построили Институт Физики Высоких Энергий и рядом с ним -
закрытый городок ученых. По территории Института просекой в сосновом бору
проходила многокилометровая петля подземного туннеля, в котором мощные магниты
разгоняли пучок протонов до чудовищных энергий.
Старик, рассказывая о
своей научной молодости, вздыхал регулярной присказкой: мол, все ж таки ему
довелось пожить при коммунизме, - хотя бы и в отдельно взятом фаланстере.
Превосходное снабжение, великолепная культурная жизнь - КВН, литкафе,
Жванецкий, в широком ходу самиздат, двухуровневые квартиры, регулярные поездки в
Швейцарию в Европейский Центр Ядерных Исследований и т.д.
Однако, мне почти не о чем
было вспомнить ему в пандан, в том же институтском контексте. Разве только о
чудесных ночных купаниях голышом в Оке, когда парная вода ласкает все тело и
тонкая дымка загадочно висит над звездным речным простором; когда щелкают
надрывно соловьи, и дева, блеснув зрачками, медленно раскрываясь млечной
наготой, опускается навзничь в росистую траву, мерцающую лунной жуткой
искрой...
Но об этом я
помалкивал.
А старику
было чего порассказать. Хоть отбавляй. Чего-чего я только от него не слышал!
Например, он поведал мне об одном бедолаге - технике, припозднившемся с
монтажом в тоннеле ускорителя в тот момент, когда физики начали один из
экспериментов. Пучок бешенных, как дикие пчелы, протонов прожег навылет ему
голову, пройдя от левой скулы к правому виску. В результате герой остался жив,
но сошел с ума на почве микромира. Ему все чудилось, что атомы - это
совершенно живые существа, но только впавшие в глубокий обморок... Он писал в
газеты письма, что в цепочке "человек - животное -
растенье - камень - атом" жизнь, лишь убывая понемногу,
присутствует абсолютно во всех звеньях. Что в результате несчастного случая им
был установлен контакт с протоном №342567987502781193314271182818283147658273 и
что он просит наконец принять к нему меры...
Начало Окончание
|
|
|
|
