| |
Александр Иличевский
Курбан-байрам
Начало Окончание
Но закончилось все тем,
что старик как-то раз посетовал, что километрах в тридцати от Серпухова, в
дремучем заповедном месте над Окой у него есть дачка, с которой он из-за болезни
уже не в силах управляться. Я воскликнул: - Отлично! - и через неделю
мой маклер привел к нам в палату дочь старика и нотариуса. Дочери я вручил
принесенные маклером деньги, а нотариус заверил подписанную купчую.
На следующий день,
разбуженный уже горячим светом апрельского утра, я открыл глаза, полежал -
и протянул руку к изголовью старика, чтобы опустить ему веки. После окончания
сделки старик не прожил и суток, - помер, скорей, не от времени, а от
чувства невыносимой беспечности - будто сдал свой тяжкий таинством город
чужестранцу.
А мне
в том прозрачном городе - на той загадочной дачке очень даже пришлось
впору. Впервые я приехал туда вскоре после выписки, на майские. И вот ведь
диво - все клумбы оказались усажены королевскими тюльпанами.
Представьте - целая алая армия! А еще там кругом дремучий лес по-над
раскатистыми взмывающими все глубже в высь и даль уступами древней речной поймы.
Рыбалка щедрая, зверья полно - косули, лоси, куропатки, утки, бобры и
зайцев прорва. И так там тихо, загадочно, мудро, - что, бывало, проснешься
ночью, полежишь - и вдруг сладостно пронзит: что будто бы ты уже
умер.
Циклопический гаишник,
отоварившийся целлофановой коробкой с пирожными, подходит к моей машине и, катая
желваками, пялится в упор через лобовое. По закону он не имеет права потребовать
от меня ни документов, ни объяснений. Я - не пойманный вор. Однако выхожу и
извиняюсь: "Перенервничал, вспыхнул, газанул, впредь буду
паинькой", - и достаю три сотни - по купюре на каждый обделанный
пост. Молча хватко берет, будто только что мне что-то впарил, крутит пальцем у
виска и отваливает вразвалочку. Желтая сигнальная жилетка, подле которой плывут
рядком шесть кремовых пионов, уменьшается, выкатывается из-под портика, - и
ее тут же обступает, проглатывает ноздреватый крупнозернистый март, голая
галочья роща, тяжкое - вровень с небом - все в оттепельных пролежнях
поле, которое широко за горизонт кесарево рассекает бетонная дуга, ведущая меня
в мой ближний дальний рай.
Дальше вот что. Я умеренно
мчусь в Велегож, вдыхая из приоткрытой фортки весенний, натертый подсолнечником
ветер, слушаю по радио Шопена, но тут...
В общем, я утыкаюсь в
грузовичок, сбавляю и рыскаю, чтобы его обойти. Вдруг на ухабе из-под кузовного
тента вылетает голое тело. Виляю, ухожу на обочину, торможу. Грузовичок
шкандыбает еще две сотни метров, роняя из-под прорвавшегося тента замороженные
туши.
Выскакивает
водила, бежит назад расставив руки, вдруг бухается на колени, рвет на себе
куртку, хватается голову на отрыв. Я врубаю "маячок", выхожу,
выставляю аварийный катафот. Поднимаю мужичка под локти, ору: - Давай
собирать! Бедняга подхватывается, лопочет не по-нашему, и мы с ним долго-долго,
задыхаясь, стаскиваем с трассы в обоченную груду грязно-розовые туши баранов.
Попутный транспорт набивается в пробку, гудит; легковушки объезжают,
грузовики - переламывают стесанные от удара, растянутые в бесконечном
прыжке туши.
Наконец
присаживаемся отдышаться.
Расплывшиеся фиолетовые
печати на полосатых ляжках наводятся резкостью памяти на случай.
По этому случаю я оказался
на офицерских сборах, проходивших на территории части ракетных войск
стратегического назначения в лесной секретной глухомани. Во время самоволки на
реку меня пытался подстрелить часовой, за что я получил "губу",
трудодни которой тянутся на кухне. И вот повар требует подтащить со склада
коровью тушу. Вдвоем мы долго и сложно ворочаем через сосновый бор буренку.
Наконец присаживаемся на корточки на перекур. Прикладываем к теплой, нагретой
солнцем земле озябшие до ломоты руки. Над протяженной тушей, облепленной хвоей,
веточками, отрядами муравьев, тут же появляются слоновые изумрудные мухи. Они
гулко летают над мясным ландшафтом, будто светлячки на кончиках
капельмейстерских палочек, шомполами выбивающих из глухого оркестра марш. Вверху
чирикают птицы, полосы солнечного света текут между розовых сосновых стволов. Я
докуриваю и, поднимаясь, различаю цифры и буквы чернильной печати, поставленной
у крестца: "1941г., Моск. воен. окр."
Привыкнуть к этому было
невозможно. Единственное, что помогало унять дрожь и тошноту - это могучее
усилие, которое он прикладывал к душе, чтобы удалить, прогнать ее от скверны
страха, пронизывавшего тело. Вот и сейчас, пока воняющий луком и водкой
краснорожий майор шарил и лапал его на первом пропускном, у Боровицких, он
переправлял нутром все эти толчки и жамки - по ребрам, ляжкам, по бокам, по
ягодицам - куда-то вверх, с тем чтобы намеренно опротиветь душе, помочь ей
отпрянуть, брезгливо взмыть и отстраниться - как недотрога прочь от
мужлана...
К
представшему пер. зам. наркома Сталин обратился вполголоса: "Товарищ
Байбаков, Гитлер рвется на Юг. Он объявил, что если не завладеет нефтью Кавказа,
он проиграет войну. Ваша задача - сокрыть нефть. Имейте в виду, если вы
оставите хоть тонну нефти врагам, мы вас расстреляем. Однако, если вы уничтожите
промыслы, но фашист не придет, а мы останемся без горючего, мы вас тоже
расстреляем".
Стол-поганка у ларька на
Моховой заляпан тающими сугробами пивной пены. После приема сталинской
нормы - стопятки и кружки "Трехгорного", Байбаков, без году
молодой нефтяной нарком, смотрит в весеннее яркое небо, в котором грузно висят
заградительные аэростаты.
Возвращающаяся душа,
спускается необычно быстро. Было обрадовавшись, он вдруг пугается ее скорости,
понимая, что сейчас произойдет катастрофа. Душа, мятежным болидом войдя в пике,
верзится, угрожает его прибить, самой разбиться вдребезги. Нарком малодушно
отскакивает от столика, дергается, но вдруг каменеет, запрокидывает голову,
решительно подставляет грудь - и душа, совместившись, слившись с тугим
могучим потоком железа и бетона, ревмя сокрушая скважинную пустоту, гвоздит,
запечатывает одна за другой километровые буронабивные колонны Майкопского
месторождения.
За
шесть месяцев оккупации Северного Кавказа ни одной железобетонной пробки
Байбакова немцы вскрыть не сумели.
И вот я вскакиваю в кузов
на погрузку - собираясь начать принимать от незадачливого скотовоза
баранов. Но от неожиданности приседаю. Половину кузова занимает гора бараньих
голов. Целехоньких. С открытыми глазами, нежными ушами, курчавым затылком и
шейной полоской каракуля. Некоторые морды осклаблены. Но не выскакивать же
обратно?
Я
перекладываю гремящие туши, стараясь уложить их поплотней, сцепить
ногами, - и кошусь на баранью голову, подкатившуюся мне под ноги.
Миндальные глубокие глаза
кажутся совершенно живыми, нежными, умными. Я дотрагиваюсь пальцем до упругого
тонкого уха, потом беру голову в руки и вглядываюсь. Я успеваю проникнуть в эти
глаза настолько глубоко, что когда слышу: "Э, брат, спасиб-да-а! Поехал-да-
а, гостем будишь!" - не успеваю отказаться, и вот через полчаса мы
подъезжаем цугом к сельскому дому, стоящему одиноко на краю леса.
Белоснежные буруны,
катящие грядами - одна за другой, целая армия белых шеренг - по
пространному взморью, в моем каспийском детстве назывались
"барашками".
Дом моего нового друга
полон женщин всех возрастов. По-русски хорошо говорит только средняя дочь
хозяина, которая выступает переводчиком.
Внутри дом уподоблен
пещере Али-бабы: все устлано коврами, медная посуда, пылающий очаг, над ним
крючки, миски, кастрюли, тазы, джезвы всех размеров. Волны запаха смеси имбиря,
корицы, шафрана, зиры - ослепляют мой мозг воспоминаниями детства.
Разувшись, мы усаживаемся на длинные шерстяные валики, подкладываем под поясницы
какие-то то ли думочки, то ли пампушки... В общем, весь антураж почти как в
одном марокканском ресторане в Сан-Франциско.
Из подпола поднимается
корзина с копной соломы, из которой выпрастывается огромная дыня-торпеда. Мы
омываем руки над тазиком и впиваемся в выдержанную густую сладость Шемахинского
солнца. Заваривается чай, крепчайший, янтарного цвета чай, который мы пьем из
небольших грушевидных стаканов.
- Армуд, - говорю я,
поднимая на свет стаканчик.
- Груша. Ты знаешь, -
улыбаясь, кивает девчушка.
Вдыхая терпкий пар, я
закрываю глаза - и на вогнутом амфитеатре асфальтовой ночи рассыпаются
известняковые кубики домов. От них восходит, танцуя и кривляясь прозрачными
талиями, марево, и кажется, что дома, остывая и восходя потоками, тают в
сумерках, подобно рафинаду в чае, - подобно кусочку белой твердости,
исходящей осмосом по струйкам преломления.
Густой воздух упруг и
податлив сладостным чувствам. В переливчатой осыпи уличных огней, колеблемых и
тасуемых по зыбкой в мареве панораме, загорается где-то оконный маяк немыслимого
гарема. Влекущей звездой он дрожит на краю наития. Огромные кольца счастья,
расходясь от таинственного окна, несут свой центр через солнечное сплетение,
наполняя его, как фокус, цветочной тревожной тягой южной любовной тоски...
"Сегодня первое
марта, первый день весны", - бормочу я про себя, стремительно окунаясь
в безнадегу...
Отец
девчушки начинает неспешно говорить, она переводит размеренно, внятно. Прочие
женщины усаживаются далеко в сторонке и уважительно кивают.
Я не смею поднять на нее
глаза, потому что мне страшно и сладостно.
Потому что боюсь
встретиться глазами с тем, кто позвал меня сюда.
Отец говорит: -
Спасибо, друг. Эти бараны - мой основной заработок в году. Скоро Курбан-
байрам, все будут кушать барана, я хорошо заработаю.
Мы пьем чай. За одним
единственным в комнате окном поднимается метель. Я прислушиваюсь к завываниям
ветра. Хозяин кивает - мол, деваться некуда, вот такая на чужбине
весна...
Мне уютно.
Пляшет в очаге огонь. Женщины занялись рукоделием.
Я беседую с хозяином дома,
объясняясь глазами с его дочерью. Часто девушка помогает отцу с ответами -
скороговоркой переводит ему, и тут же, не дожидаясь, отвечает мне -
обстоятельно и с интересом. Отец сопровождает ее рассказ одобрительными кивками.
Они оба получают удовольствие от беседы, и я не хочу огорчать их своим
уходом.
Слово за слово
выясняется, что они совсем не азербайджанцы, а мидяне - древний народ, еще
со времен Ахеменидов наследовавший зороастрийцам. Они приехали из южного
Азербайджана. Принимают их здесь за азербайджанцев, но сами они по-тюркски
говорят худо, язык у них - это смесь фарси и талышского языка. Современные
иранские зороастрийцы - те не настоящие, потому что настоящие как раз
мидяне. Мидяне - маги. Они всегда спорили с персами, начиная еще со времен
Дария. Имя царя Дария Мустаф произносит странно: Дари-сахум, с ударением на
"и". Именно мидяне сумели сохранить подлинную чистоту мысли и обряда,
заповеданных Заратуштрой.
Я осторожно расспрашиваю.
Курбан-байрам - совсем не их праздник, просто у этой семьи хорошая торговля
на рынке в Чехове, где лавки сплошь принадлежат мусульманам. Баранов разбирают в
одночасье, по двойной цене, не торгуясь.
Меня ведут во двор.
Стемневшее небо швыряет вниз колючие шлейфы снега. Вот тебе и весна. Недаром
говорят, март не капелью, а метелью красен.
Мне показывают какую-то
бетонную нишу, в ней пылает огонь. Это вечный огонь, он пляшет над небольшим
углублением, к которому по змеистому стеклянному желобку стекает понемногу
коричневая маслянистая жидкость. Спрашиваю: солярка? Нет, чистая нефть. Добывают
они ее на узловой в Бутово, где стрелочник отливает из проходящих цистерн по
рублю за литр. В Бутово добрый нафт - сибирская югра. Ею умоешься -
после много дней ходишь как летаешь. - Но Мустаф мечтает о том, чтобы
съездить на родину, разжиться белой нефтью, какую на его родине добывают из
ритуального колодца, в незапамятные времена вырытого над берегом Каспийского
моря. Белую нефть даже пить можно. Для здоровья по ложке в день - очень
полезно.
Поводя во все
стороны мощным фонарем, меня ведут по двору, знакомят с хозяйством, показывая
обустройство двора. Здесь есть и летняя кухня, и курятник, и сеновал, и
хлев, - в живой темноте которого кто-то шумно вздыхает, переминается,
всхрапывает. В приоткрытую дверь заметает снег; качнувшись, она выдыхает из
хлева теплый навозный дух.
Я мельком соображаю, что
будто бы мне показывают приданное, или - все это в рамках
гостеприимства?..
И
тут я обращаю внимание на странную вышку, стоящую посредине двора.
Поначалу - из-за неполного освещения, я принял ее за беседку, но подойдя
поближе, понял, что высота ее огромна. Я беру у девушки фонарь и направляю луч
вверх. Метель несется густой пеленой поверх, скрадывая истинные размеры
конструкции. Я справляюсь о ее предназначении. Мустаф начинает что-то объяснять,
но дочь вдруг кричит на него - и горячо, будто оспаривая то, что я мог
подумать, говорит мне, что на этой вышке летом отец пьет чай, а она смотрит в
поле, на лес, или читает. Оттуда на Юг открывается великолепный вид. Тем
временем мы отходим в сторону, возвращаясь к нефтяному огню.
Я понимаю, что эта вышка
как-то связана с неким ритуалом, но держу язык за зубами. Не буровая ли? Канал
для общения с недрами, с небом? Обернувшись, вдруг вижу, что вокруг этой
сходящей на конус этажерки взметнулся снеговой шлейф, обвил ее, сделав похожей
на призрачную фигуру великана...
Поежившись, я придвигаюсь
поближе к огню.
В этом
зороастрийском огне есть что-то необъяснимо затягивающее, совсем иное, чем в
огне свечи. Между ними такая же разница - как между пресной водой и
морской.
Закрытый двор
спасает от вьюги, но ночь уже примораживает, и я протягиваю к пламени руки.
Мустаф просит подождать,
сейчас он принесет угощение.
Когда ее отец исчезает в
пристройке, девушка берет меня за руку. На ее щеке, обращенной к огню, тают
снежинки. От глаз ее, в которые я посмел взглянуть, идет разверстое сияние
южного ночного неба.
Мустаф возвращается -
и протягивает нам гранат. Розовый, шишковатый, он увенчан глянцевитой короной.
Мустаф разламывает плод, и ссыпает нам в ладони сияющие в отсвете огня кровавые
зерна...
Вскоре я
прощаюсь, Мустаф выходит провожать меня за калитку.
Метель беснуется над
полем, я едва сумел разглядеть свой автомобиль.
Мустаф подводит меня к
грузовичку, вынимает одного барана, дает мне на руки как ребенка.
Я отказываюсь. Господи! Да
что я буду делать с этим бараном?!
Мустаф объясняет, что мне
не отступиться.
Я
укладываю барана в багажник.
Потом, вдруг замешкавшись,
раз уж на то пошло, прошу Мустафа дать мне еще и голову.
Как букет обернув газетой,
я устанавливаю ее на переднем сидении.
Трогаюсь. Мустаф идет
рядом, начинает отставать, гулко хлопает рукой по багажнику и, взмахнув рукой,
пропадает в мглистой черноте.
Ничего не вижу. Еду в
сплошном буране. До окружной бетонки по прямой через поле километра два-три.
В потоках метели, рукавами
метущейся по лобовому, чудится черт знает что. Снежинки вертятся и нарастают до
огромных хлопьев - будто чей-то снежный лик, прижимаясь к стеклу,
заглядывает мне в глаза, пытаясь свести с дороги...
Вдруг мне чудится, что
девочка кидается мне наперерез. Я притормаживаю, машину несет, зарывает, но
девочка, ослепительно взметнувшись в свете фар, уносится в пургу. Или - что
за мной мчится снежный гигант. Я наддаю, но, хохотнув и раззявившись, он сам
уносится прочь.
Мне
страшно, мне все время чудится, что вот-вот колею заметет до непроходимости.
Но вот снежный колосс
встает передо мной, не давая проходу. Его белый саван то сгущается и опадает, то
взметывается, разлетаясь. Он протягивает ко мне лапу, он что-то требует.
Я останавливаюсь, мне так
страшно, что сводит в паху.
Я смотрю на соседнее
сиденье. Барашек внимательно выглядывает из газеты.
Я беру его в руки,
засовываю за пазуху, выхожу. Вьюга воет и хохочет. Открываю багажник, принимаю
из него баранью тушу, отбрасываю в снег. Туша падает, но вдруг встает на ноги и,
обнявшись снеговым руном, - кидается прыжками назад по дороге, но снежный
вихрь подхватывает его - и уносит в белую-белую тьму...
Меня нашли через неделю, в
поле, неподалеку от заброшенной ретрансляторной станции, когда солнце ярилось
уже совсем по-весеннему, и снеготаяние уже обнажило спойлер моего занесенного по
крышу "Фольксвагена".
Подвязанный свитером под
мышки к перекладине, я сидел на последнем ярусе радиовышки - с открытыми
глазами, держа в ладонях баранью голову. Мы оба смотрели за горизонт. Восходящее
солнце зорко-зорко всматривалось в наши параллельно остановившиеся глаза,
проникая в них все глубже, дальше, рушась мощным потоком сквозь четыре звезды в
бездонную тихую тьму.
Начало Окончание
|
|
|
|
