| |
Станислав Алов
Бог, Набоков и хайтек
- Набоков и хайтек?.. - недоуменно поведет мышцей мышки
прожженный юзер и устало наморщит воспаленные от новых технологий веки. - На каком сайте?
- Nabokov?.. А, это тот старый педофил, что совратил какую-то девочку? -
воскликнет целлюлитный янки, давясь гамбургером. - Но эта технология не нова...
- Хайтек - куул! А такого ди-джея не знаю, йоу! - провещает очередной
децл Децла. - А что он сделал для хип-хопа?
И все они будут правы - каждый по своему... Но не по моему.
Когда Бог сотворил первого писателя, он и не предполагал, что
когда-нибудь это загадочно эволюционирующее существо будет
всерьез задаваться вопросом: а не посягает ли он (писатель) на место
его (Бога)? А меж тем такое действительно случилось с Львом
Толстым, который однажды испугался собственной способности
рождать живые миры на бумаге, после чего решил
вообще завязать с творчеством. Вряд ли подобный вопрос мучил
самого неоднозначного литератора прошлого века, не
укладывающегося абсолютно ни в какие рамки (ибо границы
писательских рамок чертил он сам), неутомимого истребителя
редчайших бабочек и единственного творца, который заслужил право
на манию величия - Владимира Владимировича... (не пугайтесь)
Набокова.
"Фабула романа зарождается в дождевой луже..."
Это отрывок из пояснения В. В. к одному из своих произведений.
Каково? Просто, водянисто и гениально.
Сейчас достаточно издать книгу в форме зубной щетки - и весь
читающий мир с восторгом обзовет тебя отцом революционных форм
в литературе. Когда мне говорят, что вот, мол, Павич это Да - Хайтек-Писатель, я сатанински хохочу им прямо в обезображенное
интеллектом лицо. Когда мне пытаются доказать, что Сорокин,
клонирующий (и, положим, не без успеха) классиков пера направо и
налево - провозвестник новых технологий в текстовом пространстве,
я начинаю материться, как единый клон сорока Сорокиных и
миллиона Лимоновых. Ибо в начале был Набоков.
Ибо к тому моменту, когда Павич только учился говорить по
сербски, а Сорокин (кстати, так и не сумевший клонировать Набокова,
что вам подтвердит любой набоковед) и прочие пелевины еще даже и
не пытались материализоваться, В. В. уже сконструировал: роман-шахматную партию, причем, партию со смертью ("Защита
Лужина"); кинороман, если можно так выразиться, являющийся
смешением киношных приемов с литературными ("Камера
обскура" и его более поздняя версия "Смех во тьме");
роман-зеркало в зеркале, содержащий внутри еще один роман - о
Чернышевском, пишущем роман ("Дар"); бесконечный
рассказ "Круг", представляющий собою, соответственно,
круг, повествование, замкнутое в кольцо; незаконченный роман,
содержащий всего в "двух-трех словах" разгадку
"сущности вещей" - Истину ("Solus Rex"); роман в
виде комментариев к поэме ("Под знаком
незаконнорожденных"); роман с главным героем, бунтующем
против автора ("Пнин"); роман сразу с тремя
повествователями - Набоковым, Ваном Вином и Адой, -
сливающимися воедино ("Ада или Страсть"); и наконец
роман с мутирующими персонажами и самой формой жизни
("Просвечивающиеся предметы"). А вы говорите - Павич...
"Последним его видением была добела раскаленная книга
или коробка, становившаяся совершенно прозрачной и совершенно
пустой. Вот это, как я считаю, и есть самое главное: не грубая мука
телесной смерти, но ни с чем не сравнимая пронзительность
мистического мыслительного маневра, потребного для перехода из
одного бытия в другое".
Лично я считаю прозу В. В., как минимум, четырехуровневой:
Уровень 1). Собственно действие истории - события, диалоги,
описания обстановки (в общем, как и у всех, разве что лучше).
Уровень 2). Завуалированные миры № 2, 3 (и так до
бесконечности), разветвляющиеся варианты тех же событий и судеб:
попытка "создать представление о силуэте, изломанном
отражением, об искажении в зеркале бытия, о сбившейся с пути
жизни, о зловеще левеющем мире".
Уровень 3). Самоценная текстура произведения - сложнейшее
переплетение (с одновременным набоковким
искажением) литературных стилей, языков, цитат, каламбуров и
аллюзий, смысловых комбинаций, сквозных тем; словом, игра с
самой литературой, где скрытые детали текста выражены
художественными приемами, распознать кои сможет лишь эрудит с
терабайтами памяти: "я это все так перетасую, перекручу,
смешаю, разжую, отрыгну... что от автобиографии останется
только пыль, - но такая пыль, конечно, из которой делается самое
оранжевое небо".
Уровень 4). И, естественно, мистический аспект. В каждый из
своих миров В. В. вводит персональных бога и сатану, правда, порою - в очень мрачных жизнеформах, вроде "Антитерры" -
первый предпочитает не вмешиваться, зато второй в обличье
разноликих бесов (Куильти в "Лолите", Горн в "Камере
обскуре", Валентинов в "Защите Лужина") перекраивает
бытие героев, как ему заблагорассудится.
И опять-таки о вездесущих клонах. Набоков, сам являясь
Матрицей своих творений, во всякий текст вживлял авторскую
матрицу - личного представителя, некую сущность тонкого мира,
"антропоморфное божество", как он именовал ее.
Таким образом В. В. удавалось непосредственно физически
проникать в структуру произведения и управлять им не
только извне, но и изнутри. Он клонировал как персонажей
(несчастные зачастую и не подозревали об этом), так и свою персону,
представая между строк романной жизни то Омиром Ван
Балдиковым, то дамой по имени Вивиан Дамор Блок, а то и просто
"кем-то, кто в курсе всех этих дел". Нетрудно догадаться,
что приведенные выше имена являются анаграммами Владимира
Набокова. Впрочем, и вдумчивые читатели и редкие сметливые
персонажи все же иногда опознают эрзац и совлекают грим с автора - как, например, герой романа "Под знаком
незаконнорожденных" с многозначительным именем, опять-таки,
Круг, который теряет рассудок, "когда он внезапно воспринимает
простую сущность вещей и осознает, но не может выразить в словах
этого мира, что и он, и его сын, и жена, и все остальные суть
просто мои капризы и проказы".
Как утверждает персонаж фильма "Семь": "Сейчас, чтобы тебя
услышали, недостаточно сказать, надо ударить мордой об асфальт".
Набоков (да простят меня набоковеды за сравнение) - задолго до него - делал примерно то же, но посредством богатейшего инструментария
мозга, когда препарировал живьем, точно исследуемых насекомых,
своих яйцеголовых поклонников. Мастер играл и играет нами, словно
шахматными фигурами. Зазевался - и ты уже на абсолютно иной
неведомой клетке. Отношение В. В. к читателю (не говоря уж о
персонажах, коих он изощреннейше пытал - как интеллектуально, так
и натурально) было предельно жестким и жестоким.
Все это я подвожу к тому тезису, что Владимир Набоков открыл
принципиально новый вид прозы, где в самой ее ткани
существуют - причем в многоуровневом
пространстве и времени, которые перетекают одно в другое - как
метафизический Рассказчик, так и подобный ему Воспринимающий, а
персонажи (в том числе и мистического толка), едва ли уверенные в
собственном существовании, ощущают
присутствие создавшей их Силы и зачастую противостоят
ей. Стандартному читателю попросту лень нырять в опасную глубь и
выискивать подводные течения текста, однако читатель-лакомка,
читатель-гурман получит ни с чем не сравнимое удовольствие,
купаясь (а порой и затанывая) в драгоценной влаге, в живительных
ключах набоковской прозы, пусть даже рискуя пропасть в омуте
сверхмыслей беспощадно щедрого таланта.
В своих книгах мультиязычный Сирин-Nabokov, безусловно,
был всевластным богом (если не дьяволом), чем подчеркнуто, в
противовес тому же Толстому, кичился: "искусство - божественная игра. Оно божественно, ибо именно оно приближает
человека к Богу, делая из него истинно полноправного творца". В.
В. не задумывался над тем, насколько сконструированный им
условный персонаж имеет право чувствовать,
скажем, реальную боль (а вопрос - в силу гениальности конструктора - любопытный), и насколько он (автор) имеет право
ему (персонажу) эту боль причинять? А не задумывался он потому,
что жизнь в его книгах была доведена до предельной
искусственности: "ничто земное не имеет реального смысла,
бояться нечего и смерть - этот всего лишь вопрос стиля, простой
литературный прием, разрешение музыкальной темы". А после
смерти герой "возвращается в лоно его создателя".
"Фабула романа зарождается в дождевой луже, яркой, словно
прозрачный бульон. Круг наблюдает за ней из окна больницы, в
которой умирает его жена. Продолговатая лужица, похожая
формой на клетку, готовую разделиться... эта лужица невнятно
намекает ему о моей с ним связи: она - прореха в его мире, ведущая в
мир иной, полный нежности, красок и красоты".
Так Владимир Набоков незаметно, исподволь заставляет
умолкнуть поднадоевшего автора сей статьи. Так история новых
технологий в литературе возвращается на круги своя. Толстой,
поглаживая окладистую бороду, молчит - угрюмо и чуточку
обиженно.
P. S. Предоставим же и его маэстро Сирину:
"На другой день он умер, но перед тем пришел в себя,
жаловался на мучения и потом сказал (в комнате было темно из-за
спущенных штор): "Какие глупости. Конечно, ничего потом нет". Он
вздохнул, прислушался к плеску и журчанию за окном и повторил
необыкновенно отчетливо: "Ничего нет. Это так же ясно, как то,
что идет дождь".
А между тем за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небо было
задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краю своего
балкона, и вода с журчанием стекала вниз".
|
|
|
|
