| |
Александр Ефимов
Из части 2
"Безымянные стихи. Стихотворения 1992 года"
К.И.
* * *
Ты знаешь, не любовь, но свист крыла, но резкий,
пронзительный и жизнь встряхнувший клекот сердца,
но взгляда коготок, прицелясь, на отрезке
путей моих завяз. И никуда не деться
теперь от глубины непоправимо черных
зрачков, их глубина подчеркнута величьем
горбинки на носу. Я видел обреченных
на жизнь людей, но ты напором легким, птичьим,
нет, перебором слов, где все влекло, игралось,
была обречена, казалось, так, что брызнет
тот самый дождь на нас, ковчег подымет парус,
и я вот-вот глотну немного новой жизни.
* * *
Так мимолетно, как меня состав
на юг пронес какой-то речки мимо,
ее высоких берегов и трав,
растущих буйно. Так непоправимо,
как я не мог остаться, зачерпнуть
воды из этой, сразу за мостками
свернувшей в память, речки, и глотнуть,
нет, не глотнуть, но жадными глотками
испить едва открывшейся, скупой
на осознанье жизни, жизни, грузно
и отдаленно разбросавшей по
холмам дома. Так изначально грустно,
как мысль сама, что не вернуться к тем
пустым домам, в песок по окна врытым.
Так ты вошла ко мне с доступным всем
из близких прошлым, для меня закрытым.
* * *
Вокзал гудел, пугал. По крайней мере,
я сторонился украинской речи.
Пришел за час. Как никогда, растерян
был без тебя, искал минутной встречи.
Ты улыбнулась и прошла. Освоясь,
я стал вагон искать, нашел, к другому
бежал с оглядкой, провожал твой поезд,
от Витебского шел, похоже, к дому.
Я за тебя со свечкой в разговоре
просил Марию, и не видел толка
в том, что просил - сперва в одном соборе,
потом стоял в Преображенском долго.
Шел за Литейный по дуге, метался
по Малой Охте, но потом вернулся
со Ржевки к дому; просидев - остался,
проснулся - тяжко, забубнил - заткнулся.
Твой поезд шел. Стояло утро ликом
Марии. Сердце, мотылек мой, в ближний
вцепившись угол, изводило криком,
что я здесь лишний! лишний! лишний! лишний!
* * *
Так, убывая, прошлое грядет
одним ударом на исходе жизни.
Так забивают кляпом рот,
пока живица с губ не брызнет.
Так умирают, может быть, того
не понимая, дети. Так под локти
подводят к стенке своего
свои. Так баржа голосит на Охте.
Так удивленье подымает бровь.
Так ловят крепко на случайном слове.
Так я тебе сказал свою любовь,
любимую лишив любови.
Безымянная история
1.
Я придумал эту историю
для того,
чтобы вам, господам писателям,
чей талант не ревнив, но бдителен,
чтобы вам, господам читателям,
поименно: И.Х., учителю
Гандельсману В.А., которому
докричаться теперь в Америку -
все равно, что другому берегу
уносящего годы Стикса
посылать позывные с этого,
господину А.Б. Денисову,
господину В.А. Будылову,
безымянной любви, родителям
и Елене, любовь к которой
для меня начинается с имени,
я придумал эту историю
для того,
чтобы вам, господам ценителям
моего,
несомненно, таланта,
не было скучно
да и мне одиноко так не было.
2.
Я проснулся в пустынной комнате,
раскаленной июньским солнцем,
полдень форму обрел с Господним
оброненным случайно именем,
а за ним обрела и комната
очертанья своей пустыни.
3.
Солнце не ведало жалости,
рот открывался по-рыбьи
жадно, молчал и мучился
от среды обитания сухости
и метающегося внутри
комнаты - эха от имени
то ли Господа, то ли возлюбленной.
4.
Я проснулся в пустынной комнате
и смотрел на себя, удивляясь
наготе и отсутствию Господа,
одного мне хотелось - жить.
Отсутствие рядом возлюбленной
удивляло не меньше, отсутствие
жизни другой - эту
жизнь приглашало любить.
5.
Не звонил телефон, под окнами
не гремели трамваи, на площади
у ларька не бился народ
за голую правду мяса,
молчала билетная касса,
никто никуда не ехал,
никто не спрашивал часа,
дня, месяца, года,
жизни (которой срок
выставлен, как помеха
время заткнуть), ни смеха,
ни плача не было слышно,
никто не вошел, не вышел,
и стояла монументально
духота, как сухой мотылек.
Не тикало время, не двигался
за окном пейзаж с облаками,
никто ни с кем не виделся,
не встречался в метро, на станциях
было одно метро.
Стояла недвижимость полдня
у кирпичной стены завода,
где забыли выключить радио,
и раскручивалось Болеро.
6.
Первым очнулся будильник.
Спустился в метро понедельник.
Телефонный грянул звонок.
Сухой мотылек
полдня рассыпался прахом.
В сторону то ли веста,
то ли иста двинулось с места
небо. Одним махом
город свою рулетку
на всю крутанул, соседку
в сонном войлоке тапок
отшвырнуло на площадь, набок
ларьку сдвинули кепку.
Хлопнула дверь, мутный поток
жизни хлынул на площадь.
Трамвай, полоснув по толще
воздуха, скрипом надрезал воздух.
При осыпающихся дневных звездах
электричества - мой Господь,
кровь и плоть,
прошел поперек
площади и обратно,
ухмыляясь в бородку: Содом.
7.
Я встал и открыл холодильник.
По центру пустой камеры
лежало спелое яблоко,
надкушенное аккуратно
маленьким женским ртом.
Я снял телефонную трубку,
кто-то сказал: "Минутку",
я прислушался, на другом
конце мирозданья играла
наливающимся яблоком дня
симфоническая музыка,
все тот же безумный Равель.
И другим концом мирозданья
со своим телефонным кодом,
со своим Господом Богом,
не досягаемым для меня,
стояла твоя Ржевка,
гранича с моей Охтой,
и границей была Оккервиль.
|
|
|
|
