| |
Александр Иличевский
Стихотворения
День у моря: Ларнака
I
Там за пригорком в серебре
клинком при шаге блещет бухта
(палаш из ножен ночи будто),
где субмарину в сентябре
сорок четвертого торпеда
вспорола с лету. - Так от деда
в кофейне слышал я вчера.
Затем и прибыл вдруг сюда.
Из любопытства. Ночью. Чтобы
кефаль на зорьке половить.
Опробовать насчет купанья воды.
И, может быть, местечко полюбить.
Таксист мне машет "Ну, пока",
свет фар, качнувшись, катит с горки.
Луна летит - секир-башка -
над отраженьем в штиле лодки.
II
Ромб бухты тихо вдруг качнул восход.
И сердца поплавок приливом крови
шевелится - и с креном на восток
скалистых теней паруса на кровли
домишек белых вдоль по склону жмут.
В кильватере лучей стоит прозрачно
невеста-утро. Выбравшись из пут
созвездий карусели - вёрткой, алчной,
по свету местности приморской дачной,
нагой и восхищенной, держит путь.
Над небом рвется белый перезвон.
Штиль разрастается шуршаньем блеска
и поднимается со дна зонтом
зеркал... Вдруг бьет в натяг со свистом леска:
ночь - рыжая утопленница неба -
срывается. В руке - стан утра, нега.
III
Большое море. Плавкий горизонт
стекает в темя ярой прорвой неба.
Как мысль самоубийцы, дряблый зонд
висит над пляжем - тросом держит невод
метеоцентра: в нем плывет погода -
все ждет, как баба грома, перевода
из рыбы света, штиля, серебра -
на крылья тени, шторма и свинца.
IV
Чудесное виденье на песке
готовится отдать себя воде:
лоскутья света облетают,
и больше тело не скрывают -
не тело даже: сгусток сна,
где свет пахтает нам луна
и запускает шаром в лабиринт
желанья, распуская боли бинт.
V
Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд,
с вмятиной пекла на вымени полном стороннего света,
из песка вырастает, пытаясь прозреть на Зюйд,
пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.
VI
Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой,
по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана.
Сесть за столик с карт-бланшем немой скатёрки,
чьё бельмо-самобранка будто Тиресий зоркий.
Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна -
и лакать до захлеба этот столб атмосферы и зренья.
Десять раз опустело и раз набежало.
Бродит по морю памяти жидкое жало
луча - однакож, нетути тела, чтоб его наколоти.
Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти.
Что ли встать голышом и рвануть к причалу -
раззудеться дугою нырка к началу.
То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов.
Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков.
Постепенно темнеет, как при погруженьи.
Звезды дают кругаля, как зенки Рыб над батискафом.
Или - как соли крупа, слезы вызывая жженье.
От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом.
Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль
женских волос, как лучей снопа, шёл в матрасы,
на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы.
И луна точно так же доливала в полмира штиль.
Море II
Ни ветерка. Духота, обнимаема зноем,
словно сонная девка на скирдах - полднем.
Жар от камней шевелит подошвы,
поднимает на бреющий шаг - и обливает лицо,
как обвал прозрачной геенны - взор стеклодува.
(Вещь вообще, если ей привелось попаданьем
взорвать собственную идею - прозрачна.)
Вдоль обочины залежи фруктов - раскоп Сезанна.
Как воздух огромное море наполнено штилем.
Мурашки случайного бриза рассыпаются ополченьем.
Горизонт длится изгибом бедра Елены к Юрзуфу.
Полоумная чайка в пике вопит дознание: "Кто ты?"
Солнце, снижаясь, взорвало уже бойницу
башни замка дона Гуаско - торговля однако
никак не двинется с места. Как судьба немого.
Кляксы роняет тутовник. Ящерка слепнет.
Отдыхающие "муфлоны" дохнут
от жары, хлещут пиво так круто,
что вместе с ним, увлекаемы разжиженьем
мозга, стекают, как в минное поле, в море.
Сами фрукты для них отрава - не цены. Вдали
пьяным пловцом, вышибая - как лобаном, играют дельфины.
Публика рукоплещет. На "спасалке" лениво встает тревога.
Солнечный призрак дона Гуаско потягивается в бойнице.
Девочка лет двенадцати - иссиня-черная коса, ожиданье -
задумчивость и кротость, к которым припасть, как к злату -
торгует янтарным мускатом. Белая овчарка - афган:
сжатый взрыв мышц, вспышка сахарной кости в пасти -
ловя иногда свой обрезанный хвост, лежит у ее ног охраной.
Глаза девочки разливают мир, как солнце - прозрачность.
Прозрачность, в которую войти - как выйти.
Потому что мир без лучшей души не родится.
Бриджи до золотых колен. Теряется, когда спрашиваю: "Сколько?"
Солнце лупит в развалины башни последним залпом,
и чернеет силуэт Гуаско: сны наместника туги и смертны,
как течь в генуэзских корветах. Как темь "Ночного дозора".
Она тянется за безменом, острые коленки из ткани
выныривают, тянутся бедра: сплошной волдырь -
видимо, выплеснули кипяток на младенца. И смотрит.
На вытянутой руке: "Вот столько". И тогда понимаю.
"Да, вот именно столько, что меня нет и нет. Потому что
ты смотришь в меня: в прозрачность". Я протягиваю руку,
чтоб взять. Афган, взметнувшись, перекусывает мне запястье.
Невидимка отходит, рассыпая гроздья муската, как солнце.
|
|
|
|
