| |
Владимир Татаринцев
Крылья
Я наклонился и поднял упавшую вилку.
- А вот наш учитель, - шепнул мне на ухо Леша. - Умнейший мужик. Когда-то окончил институт
в Москве, в аспирантуре год занимался. Потом вдруг все бросил, уехал работать в сельскую школу, к
нам то бишь.
- Что он преподает? - поинтересовался я.
- А почти все, - усмехнувшись, ответил Леша. - Вообще-то математику с физикой, но
дополнительно на него повесили химию и даже историю. Кадров-то не хватает.
Я сочувственно посмотрел на учителя. Встречаются еще чудаки! "Впрочем, он сам себе это
выбрал, - привычно перебил я прорвавшиеся банальные восторги, - наверное, были причины".
Николай Иванович, мужчина лет тридцати пяти, с длинными волосами, не до плеч, но гораздо
длиннее, чем у по-простецки стриженных деревенских, с небольшой бородкой, бледным вытянутым
лицом и очень высоким лбом - по самую начинающую лысеть макушку вписывался в романтический
образ сокола-буревестника. Я сразу вспомнил народников позапрошлого века, страшно далеких от
народа, вольнодумцев, полных неразрешимых противоречий, идеалистов, рьяно пропагандировавших
материализм, молодых боцманов (или как там?) будущей всероссийской полундры.
- Его у нас Лобачевским прозвали, - снова зашептал Леша, - хотя на самом деле фамилия
Полозов. Очень набожный, с попом не разлей вода.
Николай Иванович не пил. Он вообще зашел к Шибалиным случайно, договориться насчет
машины на послезавтра - собрался ехать куда-то - но был буквально насильно усажен за стол.
Стоит, наверное, упомянуть, что я приехал в Березняки устанавливать новые самописцы на
местной метеостанции, а заодно и провести инспекторский осмотр сего необходимого для безопасности
полетов учреждения. Учреждение находилось на территории аэропорта, где Лешин отец работал замом
начальника. Сам Леша был парень общительный и открытый. Мы быстро сдружились. Конечно, я
понимал, что это отец приставил Леху опекать человека из Управления, но нисколько не противился
такой чрезмерной любезности. Говоря проще, мне не чем было заняться, а Леха по характеру своему
был идеальным гидом и компаньоном. Работу я закончил еще вчера, но улететь из Березняков пока не
мог, по причине разгулявшейся непогоды. И когда парень пригласил меня погонять на собственноручно
собранном тракторе, а потом отметить это дело в доме своего крестного, который в тот день как раз
справлял именины, я согласился без долгих раздумий.
Надо, наверное, уточнить, что зима стояла лютая, что метель металась по северным равнинам.
Не сиделось госпоже-метелице в подколодном стерильном безмолвии - носилась, крутилась вьюном,
будто ткнули ей острым шилом в дебелую задницу, бесновалась в снежно-белой горячке, озорничала на
широких русских равнинах.
Гостей собралось человек десять. Недовольная затесавшейся среди березовых поленьев еловой
чуркой, постреливала печь. Я пил мало. Радушные хозяева пытались сперва, как это водится, накачать
чужака, но быстро отстали, утихомиренные энергичными протестами Алексея. Нет, я не скучал за этим
столом. Мне нравились простые, далекие от надоевших городских забот березняковские мужики с их
разговорами о рыбалке, о тракторах, о местном новом русском, прибравшим к рукам лесозаготовки,
единственную прибыльную отрасль в районе. Подогретые самогонкой языки уж молотили не хуже
твоего трактора, и подкрашенные незлобивой бранью сентенции о смысле жизни и судьбах Родины
катились и катились с разных сторон, одна за другой - безостановочно под аккомпанемент
потрескивающих в печке дровишек.
- Не хотите завтра посетить занятие нашего факультатива? - легкая тонкая рука учителя легла на
мое плечо.
Я недовольно дернулся в сторону. Чудак, действительно. Начинать знакомство с такого вопроса!
Лобачевский заметил что мне неприятно, убрал руку. Я глянул ему в глаза и тут же отвел взгляд.
Он смотрел прямо, не моргая, как бы не понимая причины такой реакции, но в то же время ясно
осознавая неловкость созданного им положения. "Наверное, этому Лобачевскому трудно находить
общий язык с людьми", - думал я.
- Завтра на факультативном уроке по физике у нас планируется кое-что весьма любопытное, -
пояснил учитель. Голос его был довольно мелодичным, высоким и ровным. Даже излишне ровным,
слабо окрашенным, каким-то приземленным, что ли. Подобным голосом не кричат в небо "о-го-го!" с
горной кручи, подобным голосом обсуждают доходы от удачно реализованного урожая картофеля. -
Думаю, вам такого видеть не доводилось.
Нет, я не испытывал к нему неприязни. Мне и раньше встречались подобные личности. Уж где-
где, а в России-матушке недостатка в непонятых гениях и гениальных чудиках не было никогда.
Неожиданно появилось чувство вины. Напряженно захотелось составить о здешнем учителе хорошее
мнение. Ведь он и в самом деле был хорошим. Жил достойно. Люди его типа частенько спиваются,
впадают в мизантропию, совершенно теряются в жизни. Не всякий решится так вот самоотверженно
взять и впрячься в ярмо сельского педагога.
- Почему ж не прийти? - я постарался придать интонациям непринужденность и даже
развязность. - Если, конечно, метель вдруг не кончится. Знаете, даже ради вашего кое-чего весьма
любопытного, которого мне видеть не доводилось, я не могу пропустить борт.
- Да нет, не закончится, - все тем же ровным голосом, будто не замечая моего шутливого тона,
ответил Николай Иванович. - В тринадцать тридцать. В школе, пятнадцатый кабинет. Будем вас ждать.
Он отошел. Леша слушал наш диалог молча. Хотел было что-то сказать. Я заметил, как чуть
дернулся его подбородок. Передумал. Как-то неловко мотнул головой. Потом сказал, словно
оправдываясь:
- Знаете, моя сестра в прошлом году поступила в Пединститут в Архангельске. Физику и
математику сдала на пятерки.
Школа представляла собой кирпичное трехэтажное здание, единственное каменное строение в
таежных Березняках, если не считать бывшего сельсовета и помпезного особнячка пресловутого
местного лесопромышленника.
Я немного опоздал. Взобрался на последний этаж, нашел на дверях нужный номер. Когда вошел
в класс, где проходили занятия факультатива, там уже находились с десяток учеников и сам
Лобачевский. Обстановка, как я и предполагал, была очень непринужденная. Демократичный Николай
Иванович в черной цигейковой душегрейке и потертых джинсах, заправленных в валенки, что-то
увлеченно объяснял ученикам, увидел меня, улыбнулся, гостеприимно взмахнул рукой, призывая
выбрать любое место. "А ведь он и в самом деле нашел себя, нашел свой путь в жизни", - с некоторой
даже завистью проштамповал я свои наблюдения.
Стараясь не мешать, я тихонько прошел на заднюю парту. К моему удивлению и радости, на
камчатке уже сидел один гость. Совсем молодой человек в черной рясе, с длинными светлыми волосами
и жиденькой юношеской бородкой. Я вспомнил, что Леша говорил мне о дружбе Лобачевского с
местным священником. Батюшка улыбнулся тоже и тоже сделал приглашающий знак рукой.
Познакомились. Пожав иерееву длань, я уселся рядом с отцом Иннокентием. "Только бы не начал песню
про то, какой замечательный человек Николай Иванович, - загадал я, - про то, что мол, останься он в
городе, мог бы добиться больших успехов в науке, что в наше время мол это подвиг - служение в
сельской школе". Но священник, к счастью, только посетовал на дурную погоду, спросил, всегда ли я
путешествую самолетом. Потом начал историю о каком-то православном святом, жившем в здешних
краях то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом веке. Бедняга принял мученическую смерть,
сброшенный с обрыва заволочскими чудинами, черствыми язычниками и душегубами.
- Очень способные юноши. Многие на будущий год будут поступать в МГУ. Вот этот чел, -
Николай Иванович весело хлопнул "чела" по плечу, - точно. Борис Шишкин, знакомьтесь. Представит
сегодня весьма интересный проект.
Я уже начал было привыкать к тому, что Николай Иванович всегда подкрадывается неожиданно
и говорит тоже что-то совсем неожиданное. Но это моднявое "чел" снова заставило меня внутренне
вздрогнуть. Почему-то от учителя ожидалось услышать что-то устаревающее, позавчерашнее.
Учитель представил мне высокого коротко подстриженного мальчишку из выпускного класса -
в широких спортивных штанах, непременном предмете гардероба местной молоди обоего пола, в сером
шерстяном свитере и с быстро моргающими серыми глазками. Шишкин - так звали "юношу" - первым
протянул мне руку и дежурно сказал, что-то положенное в таких ситуациях.
- А Лена Паскина подошла? - Лобачевский снова обернулся к классу.
"Шишкин, Шишкин", - начал вспоминать я, когда учитель и ученик отошли. Где-то я уже
слышал эту фамилию.
- Племянник бывшего секретаря райкома, а теперь главного нашего предпринимателя, - словно
прочитав мои мысли, промолвил своим приятным поставленным голосом отец Иннокентий. - Очень
уважаемый человек его дядюшка. В прошлом году помог церкви отремонтировать купол, да и школе
никогда не откажет.
Тем временем занятия факультатива начались. Лобачевский объяснял ученикам законы
аэродинамики. Объяснял вдохновенно! Я мало что понимал, но даже я, человек лишенный всякого
романтизма и никогда не испытывавший большого интереса к полетам, увлекся. Николай Иванович был
учитель, что называется, от Бога. Самородок. Выйдя к доске, он совершенно преобразился. Никакой
неловкости, отчужденности больше не чувствовалось. Его речь, логика, а главное, доходчивость, с
которой он объяснял предмет, очаровывали слушателей, накрепко приковывали внимание. Казалось, он
предугадывал все возможные вопросы - и в то же время в объяснениях не было ничего лишнего.
Постепенно я начал испытывать восхищение. Повернулся к соседу по парте. Иннокентий тоже
увлеченно внимал речам физика. Даже рот приоткрыл. Я улыбнулся.
Впрочем, святой отец ведь и сам еще был человеком молодым, почти мальчиком, возможно, по
возрасту он ближе к ученикам Лобачевского, чем к нему самому. Да, случись у меня в школе такой
педагог, может, стал бы и я космонавтом. Может, и поп этот стал бы космонавтом тоже. И полетели бы
мы вместе открывать таинственные миры, а не сидели бы сейчас на задней парте сельской школы… Мне
стало весело. Легко и весело. Не зря я пришел сюда.
- Теперь перейдем в практической части, - торжественно объявил Николай Иванович.
Он пошел через класс по направлению к нам. Повинуясь древнему школьному рефлексу, при
приближении учителя я перестал улыбаться. Взглянул быстро на Иннокентия - рефлекс сработал и у
него.
Но Лобачевский шел не к нам. Он направлялся к шкафу, большому старому Школьному Шкафу
с облупившимся лаком и листами ватмана вместо выбитых сто лет назад стекол. Отворив скрипучую
дверцу, Николай Иванович достал из недр хранилища дидактических материалов и наглядных пособий
пару больших белых крыльев. Крылья были по внешней поверхности обшиты какими-то тряпичными
махрами, символизирующими, наверное, перья. На одном из ремешков, служащих для крепления
крыльев к плечам, топорщился ярлычок "Made in China".
Дальше все пошло быстро, очень быстро, как будто учитель и класс долго репетировали действо,
как мы когда-то перед праздниками репетировали хождение по кругу в спортивном зале, чтобы в
обрядовый день не споткнулся никто, не подвел коллектив, не ударил в лакированный паркет актового
перепуганным комсомольским лицом.
- Благословите, батюшка.
Отец Иннокентий встал и вышел к доске.
Пока священник священнодействовал, учитель нашел меня глазами и знаком пригласил подойти
ближе.
- Вера творит чудеса - обратился ко мне Николай Иванович. - Вы ведь верите в то, что человек
может летать, как птица?
Он глядел мне прямо в глаза, глядел своим обычным немигающим, нездешним взглядом.
Спрашивал жестко, словно на допросе, словно стреляный полковник неоперенного лейтенанта.
- Верю, - ответил я, не имея сил противиться учителю, - конечно, верю.
Во мне будто гудело что-то. Припомнилось вдруг вчерашнее еловое полено, то, как хозяйка
удивленно вертела его в руках, прежде чем швырнуть в печь. Я слушал вой ветра за окном, вспомнил, с
каким трудом, через сугробы пробрался сюда. Вспомнил почему-то фильм "Воспоминание о будущем".
Собственно, почему я не должен верить? Верят и не в такую чушь. И кто спросит с меня за то, что я
сейчас согласился с учителем? Мне ведь чертовски интересно посмотреть, что будет. - Но потом, но
следом, вдруг как-то неконтролируемо, безрассудно:
- Он же убьется.
Выскочило на автомате, чуть ли не против воли. Смотрел на крылатого мальчишку, видел серую
петельку лэйбла, знал, что там написано "Made in China". Со мной иногда бывает такое - нахожусь
вроде бы под влиянием сильного человека, в присутствии большого начальника или умника какого
невообразимого - и вдруг прорывается. Прорывается из глубины откуда-то пугающее самого меня, как
будто и не мое даже слово наперекосяк.
Николай Иванович ничего не ответил. Отвернулся, подошел к Борису и поправил застежку на
правом крыле.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
Отец Иннокентий закончил. Четверо мальчишек, встав на колени, пристегнули белые крылья к
вытянутым в стороны рукам Бори Шишкина. Подошедшая к тому времени Лена Паскина распахнула
настежь окно. Холодный зимний воздух ворвался… Все шло по плану, все должно было идти строго по
отработанному сценарию. Но что-то пошло не так. Все это знали. И все знали, что я виноват. Встретив
мой взгляд, они отводили глаза. Я почувствовал себя провинившимся ребенком, испортившим чужую
игру, буратиной, разорвавшим деревянным носищем холстину с нарисованным очагом, за которой не
было ничего, никакой потайной дверцы. Моя реплика поперек разрушила волшебство. Теперь крылья не
полетят.
Чушь! Я и раньше знал, что никакого полета быть не могло, - просто попал под гипноз
Лобачевского. Это ж противоречит законам физики. Даже тем, что я помнил. А китайские крылья по
заказу учителя наверняка куплены дядюшкой-лесопромышленником для рождественского перфоманса.
Русские юноши не должны летать к солнцу на бутафорских китайских крыльях. И взрослые не могут об
этом не знать, не помнить. Взрослые не должны допустить. Ну попик-то ладно, сам мальчишка еще, в
школе небось на уроках физики Кастанеду под партой читал, потом ударился в православие. Послан в
глухомань эту, потому что нет блата. Но учитель! Учитель-то не мог не знать. Значит, он сознательно
губит мальчишку. Тот сломает ногу или, не дай Бог, насмерть убьется…
Борис уже стоял на подоконнике.
- Борис! Боря!
Я рванулся к окну. Лобачевский шагнул наперерез, но я оттолкнул тщедушного народовольца и
кинулся к мальчику. Борис оглянулся, встретился глазами со мной, испуганно моргнул в сторону
поднимавшегося с пола учителя.
- Не дано! Не делай этого! - Я был совсем рядом с березняковским икаром.
Он прыгнул.
Конечно, никакого полета не получилось. Перегнувшись через подоконник, я увидел
барахтавшегося в сугробе мальчика. Сугроб спас его, но он все-таки сильно расшибся, стонал. Дурацкие
крылья мешали ему подняться. Когда я поскользнулся на смотре и упал на проклятом паркете актового,
мне удалось сразу вскочить и снова занять место в строю. Классу сняли тогда всего два очка.
Я обернулся, встретил ненавидящий взгляд Лобачевского.
Через час метель кончилась.
|
|
|
|
