| |
Александр Иличевский
Мост. Туман. Sf.
1.
Птицы святому Франциску
поведали этот город.
Тунеядца симфоний
этот город подкинул Ивану
Бунину. Андрея Болконского
этого города пришлое небо
умыкнуло под Аустерлицем.
Шаланды полные китайцев
в глухомани туманных ночей
выбирались из-за океана
на окраины этого Града.
Воображенье Франциска,
приблудившись в тумане к шуму прибоя,
как к единственному ориентиру,
хранило десант - как Случай.
Нелегальным товаром раб. силы
прудили китайцы мошну
бунинского прораба, чтобы
в стеклянном бивне выточить этот город.
И снимали с Нобеля сливки.
2.
Мост Золотого Рога - взлет чуда воздуха, света.
На закате плата за въезд по нему - по солнцу
на каждой оси повозки Харона. В тумане -
по карусели белка в борще: ни берегов, ни неба,
ни воды, ни Бога, - только равномерно, как годы,
набегающие друг за другом арки пролетов,
тонущие вверху в сне Франциска. Многорукий Сизиф -
стробоскопический Шива - изо дня в ночь ползет
пауком по мосту, оплетая стойки, тросы, перила, сходни -
суриковой паутиной. Добравшись до Саусалито,
вертает обратно: стопроцентная влажность делает дело.
Но мост стоит - новый, как вечности миля.
3.
Дней моих пуповина,
словно копье - врага,
взметнула меня в абордаж, -
и рождает жизнью иной,
ясной, как после бури пустыня -
под ногами отпущенного в пилигримы.
В каждой песчинке - Град.
В каждом окне окоем, или профиль.
4.
Танкеры бродят в солнечном штиле залива,
как плотва под первым ледком. Шоссе
взмывает на холм, где шуруют ветра, взрывая розу,
где солнце наотмашь, и руль зыбок в руках,
как штурвал при вхождении в "штопор". Дирижабль
огромно стоит в заливе. Нефтепровод алчно
отсасывает матку в колонны "Шеврона". Иона
копошится в подонках и клянет капитана.
5.
Два берега, рванувших друг от друга -
Саусалито и Франциска терем, -
всплеск солнца настигает, как прыжок
с Имбаркадеро - на мостки "ракеты".
Я лег в траву на край обрыва
и свесил взгляд.
Его парящая лавина
пошла гулять.
Громя воздушных весей прорву -
прозрачности сокров -
ища распах, как ветку с ветки ворон,
ночь разверзает горизонт.
Мой ореол впотьмах - взрыв мозга.
Гирлянда моста - богомол полнолунья.
Мосту отдать бег позвонков
стремлюсь протяжно над обрывом.
6.
Я не способен уже к различенью
прошлого - от небывшего,
настоящего - от хлеба;
будущего - от мерзлоты.
Жизнь моя - тот третий берег: воздух,
что громоздит, взметнув, разлет моста.
Так гулка и просторна, что эхо плутает
обручами акустического зрачка,
волнами меридианов, - и уже пора
обручить его с якорями в пучине ветров.
Зрак вслушивается в меня и вместо - видит,
как, шипя и вращаясь, глаз Полифема
бродит в тумане. Молния шаровая,
жертву узрев, выводит на теле
узор проекции пространства:
ослепший мир, упечатленный.
7.
Ледяное теченье (плюс девять),
холодное будто время, оттаяв
дрожжами жизни на мелководье
разливанного - от Беркли до неба - залива
рождает точку росы над холмами. Токи
восходящего дыханья возводят вершину
над битвой океана с континентальным
полчищем поденок. Их однодневный шелест -
шелест купюр в царственной длани
заданного нефтью старца. Однако сделка
нынче отложена по причине тумана:
не видать ни цифр, ни карт, ни смысла аллаха.
8.
Точка росы шныряет, дышит, свербит волчком,
балеринкой с взорвавшейся пачкой в зените,
как с секир-башки чалма, заваливая згой отраженье
вышнего Града в схватившейся полынье
дольней жизни, в глазке ледяного горнила.
Интересуясь временем суток, погодой,
я всматриваюсь в стекло, и дыхание отраженья
хоронит меня на заснеженном поле под Курском.
9.
Океана распах, разбег
кроет взгляд, как волна щепу.
Гюйгенса сонмы идут свинцом
в горло пролива стансой дознанья.
Пепла немые кручи, забредшие с Нагасаки,
разворачиваются над Эврикой
и обкладывают небесный фарватер
над пролетом в залив. От такой атаки
съеживается рельеф. Холмы -
Телеграфный, Русский, Дворянский -
пригибаются, не в силах помыслить массу
верстовых хребтов, как недра Хозяйки, полных
глаз алмазных - зарниц, еще не нащупавших фокус
прямой, честной речи. Тишина, по которой
перекатываются печеные каштаны.
Их бормотанье, как язык косточку в сочном плоде,
отыскивает центр масс немоты, откуда
грифель всхлестнет сиянье строки глагола.
Во рту косточка больше, чем в пальцах - в полнеба.
Так младенец в утробе ближе к Богу, чем к жизни.
10.
Береговые укрепленья. Стремительная крутизна
набегает на высоту кронами зачесанных бризом сосен.
Старик-китаец над обрывом расправляет дыхалку:
парит раскорякой, будто играет в ловитки -
с воздухом, окоемом, бездной. Имеет право:
он сам, отец его, вся прасемья, - став товаром
бунинского господина, отстроила этот город.
Именно так ушедшая в полон, как в разведку, пятая колонна
спустя получает раздолье правящей династии.
Движение плавной кисти очерчивает дугу
бесконечной восьмерки, продолжая на кальке ландшафта
контур Великой Стены, ее подлинное пролеганье.
11.
Туман растекается млечной пеной
из набухшей груди зреющего цунами.
Окоем затягивается, как зрачок белладонной,
шевелится по щиколотку. Первой жертвой
пропадают еноты, бомжи и псы;
кошки хоронятся по помойкам.
Запираются лавки и воздушные коридоры,
по мостам рассыпается жемчуг.
12.
Туман - раздолье шпионов и одиночек -
вливается миррою амнезии в ложбины
памяти и ландшафта, лаской скрывая тело боли.
И тогда является птица тумана, сгустком его обитанья.
Сокол мальтийский срезает крылом пласты
палеозоя, терпеливо снимая сокровы с Бога.
Но не настигнув, взмывает. Туман,
таинственно разряжаясь, сбирается с духом
и, как бы охнув, приподымается, виснет.
Грузное облако, словно над садом сонмы немой саранчи,
обожравшейся известки, отчаливает со шварта.
Концы разматываются с тумб небоскребов.
13.
Пожирая пространство, мга обкладывает город
глохотой, словно вакуумная бомба.
Огромные жирные пальцы нащупывают кирху,
как запал потайного страха. Сметая
улицы и переулки, туман проникает в дворы,
вдавливается в окна, льнет к щеке, сочится
в сны и делает прозрачными вещи.
Лицо становится влажным, будто
от размазанных слез во сне. Сырая постель
отторгает кожу, как если бы ночь напролет
в ней тело каталось по ватным полям горячки.
У входа в залив, в самом сердце туманной прорвы,
мучится тяжко ревун. Его гуд столь мощен,
что движение звука подобно ветру
от мычанья оскопленного Полифема.
Буй терзает сознание сна тоскою. Душа
вздыхает в ответ и мучится той же лярвой
на марлевой ткани яви. Плоть замещает туман,
его пульс вздымается в унисон с рыданьем циклопа.
В недрах облачности идет заклание солнца -
Белого Вола, столь огромного жизнью, что смерти
ему раз за разом все мало. Токи крови клубятся
половодьем слепоты, взятой в сути своей
негативом еще не воскресшего зренья.
14.
Двести пятнадцатый день муравей
зализывает иллюминаторы пирамиды
Трансамериканского централа. ЦУП неделю
откладывает запуск, как эвтаназию врач. Причина
столь же таинственна, сколь безупречна: погода.
Туман - сгущенное сумерек млеко, - как время
затопляет тридцатый этаж, увеличивая осадку;
укорачивая ход муравья к вершине.
Холмистый город выглядит как молочный
залив. Соты огней сочатся на рубках
семи лайнеров, оставшихся на постой -
переждать слепоту непогоды. Души,
взяв город в полон, собираются с духом -
выдохнуть моросью тяжесть греха,
чтобы воспрясть вознесением в облак.
В конце рабочего дня мойщик стекол
неторопливо закуривает и, перегнувшись,
вглядывается в роскошь забвенья ландшафта.
Тишина. "Пробки" на улицах сгустками перламутра
ворочаются, как в руках великана огниво сокровищ.
Жажда спикировать в белую тьму заливает глаза.
Он ложится навзничь и орет "Summer Time".
Люлька, качнувшись, перебирает страховку,
как звонарь - благовест, онемевший от страха.
Безветрие. Ревун в Золотых Воротах
со всей дури орет, будто бугай мирской,
выдувая в дебрях фарватера вешки - плешки.
Танкер входит наощупь под мост, как в Сциллу:
от борта до борта - ни зги. Пропадает с концами.
Припозднившийся клерк на тридцать седьмом,
оторвав башку от цифири баррелей с нефтью,
одурело пялится в окна. Тумана прибой
накатывает поперек, и захлестывает удушье.
Утопленник, хватая ртом немоту, царапает лапкой стекло.
Флуоресцентный комбинезон уходит блесной на дно.
Клочья тумана затягиваются, как ряска.
15.
Шарeй выкатывает вприсядку на берег
бородатым, как облако, черномором.
Из усов разбредаются витязи караулом,
громоздят силуэты - сгустки тревоги.
Гигантская горлинка (с три этажа)
ходит павой в тумане, клювом
вздымая на пробу прохожих -
ищет святого Франциска, -
как золото в просе, как семечку в жмыхе.
И все гулит с тоски, и гулит, стеная
по жениху, по пище. Прохожий
со страху становится на карачки.
16.
Плашмя, руками вперед,
утопленница африканка
ощупывает береговую кромку
и сучит из пряжи прибоя нитку,
чтоб покрепче смотать клубок
лабиринта тумана, бинт вокруг сердца.
Заплутавшая чайка, вскрикнув, клювом
гвоздит по гузку в песок пике.
17.
Велосипедный звонок, дребезг трамвайных пробегов
канут, как серебро чаевых под каблуком шпаны.
Парсек созвездья Тишины вразвалку,
словно раскатистое молчанье Саваофа,
входит кругами в восьмерки кварталов,
расходится взмахом крыла, вползает в улитку
слуха; закрывается наглухо, смотрит и обвыкает.
Колокола костела приглушаются ваткой
на языке. Гланды кирпичной кладки
забиваются под завязку дифтерийным налетом,
звон уносится в трюмы, и кричит сирена
сдавленным воскликом автовора.
18.
Я этого подонка вмиг приметил.
Красивый город пролегал меж нами,
как труп зазнобы, не разделенной в яви,
как шарф Настасьи между Мышкиным и Богом.
Мне нужно было осушить пространство,
чтобы достичь, войти и распознать:
его прозрачность ангела; исчезнуть.
Туман захлестывал мой шаг, как мысль - желанье.
19.
Я в сумерках встретил тебя со спины,
и не смог удержаться, чтоб не пойти за тобою,
хитрецом представляя твое удивленье.
Но через сотню шагов вдруг раздумал окликнуть.
Я шел, размышляя сначала какое-то время
о тебе вне земли, и мне показалось забавным -
вот так, со стороны - с тобою совпасть, без ведома,
без узнаванья. Я стал тебе подражать -
за спиной, поначалу твоей походке, движениям взгляда:
выплетая зеркало, чтобы войти - к сути. Тебя
интересовали таблички на перекрестках - ты шел
куда-то по адресу, и я решил с твоей помощью выбрать центр.
Я хотел войти в тебя со спины - и родиться: так мне
представлялось спасенье.
Но в город входил туман.
Половодьем он шел из твоего сердца, как Волга в апрель.
Вскоре Дельта достигла неба, и в нем поплыли хазары.
20.
Он работал в пиццерии на доставке,
и город ведал изнутри, как лампа кинопленку.
Он нес пиццу в руках в термосумке -
с серебряным нутром и серой шкурой,
как соловей, как море лунной ночью.
Нес бережно, как если б драгоценный
поднос, уставленный хрустальным Градом,
заставленный прозрачным, невесомым
точнейшим слепком города, в который
сейчас вползал туман одышкой моря.
Под вечер руки его плыли в свете
жемчужном фонарей и рассекали
клубящиеся призраки. Вдруг сгусток
молоки, взбаламученной движеньем
на сумке удержался, не вспорхнул,
и далее бесстрастно он понес
косматую башку - О - Олоферна,
и та, кривляясь, таяла и пела.
Когда входил в подъезд, с собою внес обмылок -
головку девственницы, с гривой, как комета.
21.
В момре, густой, как морок,
в кисельных ее берегах,
он идет, проникая сквозь стены слепцом.
Я едва попадаю в поступь - рывками,
как шарик воздушный на нити наития.
Я чуткостью взвинчен, как острогой колонок.
Хвост переулка покачнулся, встал.
Фасад шагнул и прояснился зевом.
Решетка калитки - фонтан чугуна;
лампа под сводом - ртутный дайм на зрачке:
перламутр на распашонке Петрушки,
шагнувшего в нишу парадной ходулей
и повисшего ангельской куклой в куканах.
Гудок домофона вязнет в марле
эхом опростанного бычка, - как шмель
в хризантеме, в росянке. Бзенькует калитка
и впускает его молчаньем. Сутулый
силуэт догорает грифельной спичкой с шипеньем
в влажных пальцах, как подпись в письме.
Подъезды в тумане не отличить от страха.
22.
Отворив, она ощупывает его лицо и водит
в воздухе пальцем, рисуя ему дирижабли в подарок.
И оползает по косяку, не в силах вычислить сдачу.
Второй месяц он носит сюда "италиан гарлик суприм" -
через день, как кружковцам в дремучем подполье.
Он привык, что не достучаться - любовь,
как глубоководная работа - требует от астронавта
черепашьего всплытия к яви. Иначе - всплывает бомба.
Из пустышки она просыпает ему на запястье
щепотку серебряного порошка. На порог выходит любовник.
Искристый сугроб вырастает холмом перед глазами,
он расталкивает санки к краю обрыва, солнце
наливается розовой нежной тягой, закат
обливает наст, и сладкий мартовский воздух
взрывом детства врывается в зенит мозжечка.
Спуск переходит в паденье, паренье и зависанье -
улицы из дирижаблей медленным гуртом плывут
через грудь. Любовник складывает комочки
пятерок ему в ладонь и подводит к ступеням.
На вопрос: "кто ты?" - очнувшись, ответил:
- Я? я - Орфей, оставшийся с Эвридикой.
23.
Последний десант в логово Заратустры - матки термитов.
Белый пузырь ее чрева дышит, разносит глотками
жизнь личин. Он к матке выходит, как на закланье.
Медленный пеленг ведет его вальсом в центр.
Отель "Донателло" на углу Керни и Гранта:
скорлупа лачуги, внутренности палаццо,
в холле рояль, в лифте Перселл, плюшевая драпировка,
спец. доступ по магнитному сезаму на потайной этаж:
зеркала сплошняком по чешуйкам ужей-коридоров,
зеркальные узкие двери. Коленчатость света -
головоломка отражения забегает вперед и снует обратно -
как ручная птица - профилем, бюстом, бедрами, ридикюлем -
вроде рукою подать, обомлеть от касанья: увы -
в трех десятках шагов стоящих девиц у лифта.
Одна улыбается и мигает. Избыток зренья
ломит темя, идешь через вертиго, как против шторма.
Я стучусь, зеркало отъезжает и - передо мной -
как водопад божества - в высотном провале,
за которым всплывает в тумане сокровище Града,
стоит страшный слепец с протянутой в ночь клешней,
закатившиеся бельма капают ему в ладонь.
Мы тихо меняемся с ним местами, и зрячий
выходит, помахивая легкой сумкой,
чертыхается о недостаче и шутит с эскортом
нереид, погружающихся в лифте. Я же -
наедине с окном - становлюсь на колени
и лакаю из лужицы лунного света, чтобы дыханьем
по серебряным вантам втянуть себя в дирижабль.
|
|
|
|
