| |
Елена Шерман
Счастье
И как всегда, когда она слышала нежную и грустную мелодию из
фильма "Профессионал", в памяти всплывали холодные, ветреные дни
начала весны, заполненные обычным - работой, домашней возней, всякой
ненужной суетой, вроде двухчасовой очереди за польскими духами "Быть
может" - и, конечно, духи закончились аккурат перед ней. Она тогда носила
старое, еще школьное темно-синее пальто, края его рукавов обтерлись,
шерсть скаталась в гадкие мелкие комочки, незаметные при плохом
освещении и сразу бросающиеся в глаза на солнце и всяком ярком свете.
Одну пуговицу от пальто, черную, костяную, она где-то потеряла, "посеяла",
как говорила мама, и подобрать похожую так и не удалось. Можно было,
конечно, перешить все пуговицы, но почему-то до этого все время не
доходили руки. Хорошо хоть, утраченная пуговица была последняя, в самом
низу. С обувью тоже были страдания: сапоги хотя и добротные, югославские,
на натуральном меху, купленные аж за сто восемьдесят рублей (копила чуть
ли не полгода), но коричневые. Цвет сам по себе был очень красивый, почти
шоколадный, но к темно-синему пальто совершенно неподходящий. Она
утешала себя тем, что вот сменит пальто, и все будет в порядке, вся цветовая
гамма. Зато красный мохеровый беретик, бесплатно, просто по доброте
связанный соседкой, тетей Лилей, очень ей шел. Она еще челку обстригла, и
получилось замечательно: темная, блестящая челочка, темно-красный
беретик, белозубая улыбка, ямочки на щеках. Он пошутил "Красная
Шапочка". Просто пошутил, а у нее забилось сердце. Потому что прежде он
не шутил с ней, не обращался и вообще не замечал. А тут заметил.
Она-то заметила его сразу, как только пришла в этот НИИ, на первую
свою работу. Такие люди притягивают, словно освещают все вокруг себя. В
нем была такая интеллигентная мужественность - не показная, бицепсы там,
квадратный подбородок и низкий голос, а такая внутренняя, некий
несгибаемый стержень, скрытая сила - может, даже не столько физическая,
сколько моральная. Говорили, он никого и ничего не боялся и даже имел за
это какие-то неприятности. Он всегда имел и отстаивал свое мнение, а она
уже знала в свои двадцать с небольшим, как трудно бывает с ним, с
собственным мнением. Проще промолчать. А он не молчал. Спорил,
добивался, иронизировал, не лицемерил, не поддакивал, не подхалимничал.
Мог при всех возразить директору (люди рассказывали) и называл по имени-
отчеству уборщицу (она сама слышала).
И внешне он был интересный, похожий на викинга. Ей сразу пришел
на ум этот образ, едва она его увидела. Высокий, голубоглазый, с русыми
волосами и короткой русой бородкой, в свитере крупной вязки. Викинг,
скандинав, шкипер, или нет, сам капитан, только трубки не хватало. Потом,
когда они уже разговаривали и она решилась сказать о своей ассоциации, он
искренне рассмеялся. "Хорош шкипер! Я и плавать не умею".
Но это было потом, а тогда она все проклюнувшиеся, как цветы из-под
снега, опьяняющие надежды возлагала на Восьмое марта. То есть не столько
на само Восьмое марта, сколько на институтский вечер в актовом зале. Все
говорили, что будут танцы и, главное, белый танец. И хотя пригласить его
при всех было - для нее - поступком неслыханной смелости, она уже
чувствовала в глубине души, что решится. Вдруг возникло предчувствие, что
все будет хорошо. А она верила предчувствиям, они почти всегда сбывались.
Только, как говорится в какой-то сказке, чтоб чудо получилось, надо
хорошенько поработать.
Наряд она подготовила еще в воскресенье, за два дня до праздника. Ну,
с нарядами у нее было не густо, значит, пошитая в ателье из тонкой шерсти
черная юбка-годэ (они только-только вошли в моду), верх - белая блузка
рубашечного типа (тетя Ира привезла из Вильнюса), и изюминка -
завязанный наподобие галстука ужасно нарядный люрексовый японский
шарф. И нарядно, и классически, и скромно, и со вкусом. И все равно больше
одеть нечего. Туфли все те же черные, благо каблуки подбиты, а потертые
места (чуть-чуть) она искусно замазала черными чернилами. Туфли она
возьмет с собой, там переоденется. Главное - это лицо и прическа. Прическу
пришлось делать накануне, потому что утром было никак не поспеть -
парикмахерская с восьми и работа с восьми, а с Ираидой Георгиевной, их
начальницей, попробуй опоздай. В парикмахерской была, конечно, пропасть
народу, но она успела. Стрижку подновили, накрутили волосы на большие
бигуди и послали сушиться.
И вот там, в маленькой комнатушке, окрашенной облупившейся
краской, ожидая, пока освободиться место, под жужжание сушилок она и
услышала эту мелодию. Стоит закрыть глаза, и все воскресает: бледно-
зеленые стены, тусклая лампочка, желудеобразные сушки для волос,
дышащие раскаленным воздухом; пять сидящих женщин разных лет,
всунувших в них обработанные по всем правилам парикмахерского
искусства головы; из расположенного рядом зала несет сладким,
искусственным запахом лака для волос; за окном темно, горят фонари, штора
задвинута не до конца, и в узком проеме видно, как туда-сюда передвигаются
по вечерней улице люди. Они еще в зимнем, в серых, черных пальто, шапках-
ушанках, женщины постарше - в деревенских пуховых платках, но весна уже
пришла, она чувствует ее. Ничего, что холод, что лужи - дальше будет тепло
и свет, и мир станет прекрасен. Она так твердо знала это, что самая серость
казалась ей прекрасна. И вдруг эта музыка, в зале хрипел приемник, что-то
передавал "Маяк", но неразборчиво, музыка терялась в шипении фенов,
шуме голосов, а тут кто-то сделал погромче - и музыка, показавшаяся ей
божественно-прекрасной, заполнила парикмахерскую. Она вообще не очень
интересовалась музыкой, ну там, итальянцы, как все, Тото Кутуньо, Албана и
Ромино - или Албано и Ромина? - ей-богу, до сих пор не знает, какое имя
мужское, какое женское. Но та музыка была как фон, ничего не значила - а
эта заполнила душу.
И вдруг ее охватило такое счастье - от ничего, ведь ничего еще не
случилось, да и момент был самый неподходящий - в парикмахерской, с
бигуди на голове, стоя у стенки в сушке! Но Господи, какая волна вдруг
поплыла вместе с музыкой, словно весь мир она увидела впервые - и
поразилась его красоте. Бывает так: вдруг ни с того ни с сего поймешь по-
настоящему, что значат затертые, банальные слова, вроде "жизнь
прекрасна". Скажешь - засмеют или не поймут, а у нее вдруг слезы какого-
то умиления, восторга, необыкновенной радости подошли к глазам. Никогда,
никогда позже она не переживала такого чистого, беспримесного ощущения
счастья. Ни когда он сам подошел к ней и, поздравив с праздником, вложил
в руку красиво упакованный в прозрачную копировальную бумагу
маленькую картонную коробочку - те самые духи "Быть может"!, ни когда
она целовалась с ним под крики "Горько", ни когда добродушная, похожая
на колобок нянечка принесла ей красного, ревущего сына и она впервые
приложила его к груди. Было много хорошего, но тот миг не повторился,
словно его послали ей просто как подарок, как напоминание, чтоб знала и
рассказывала всем - жизнь прекрасна! А может, просто совпало - молодость,
весна, любовь...
И всего этого больше не будет. Нет той страны, нет того НИИ,
парикмахерской, наверно, тоже нет - она пятнадцать лет не была в том
городе, а этот, где она теперь живет, так и не стал ей родным. И той
девчонки, курносой начинающей бухгалтерши в убогом самодельном берете
цвета вишневого варенья, тоже нет. Жизнь, которую так ругали, честили
застоем, упадком и еще бог весть как, в которой так томились, и все мечтали,
как чеховские сестры, оборвалась внезапно, закончилась на полуслове, под
иступленные аплодисменты сентиментальных дурачков, так и не понявших,
что не бывает плохих времен - и плохой музыки - есть только плохие
танцоры...
Иногда она спорила сама с собой, проверяла, вспоминала, благо,
память осталась прежняя, и все равно хорошего вспоминалось больше. Ее
ровесники когда соглашались с ней, когда нет, с иными доводами contra она
соглашалась сразу и безоговорочно, и, в конце концов, ее мнение тоже
субъективно, кто спорит. Но одно она знала твердо: то ощущение счастья не
было ни обманом, ни ложью. И она отдала бы все - без преувеличения - чтоб
вернуться в тот мартовский вечер, в ту пропахшую парикмахерскими
запахами комнатку, в ту жизнь, с утренними подъемами под гимн из
радиоточки, очередями за всем на свете, с полушепотом рассказываемыми
анекдотами, майскими алыми флагами в синем небе, скудостью, юностью,
верой, стабильностью, еще не сбывшимися надеждами, запахом духов "Быть
может", венгерской трикотажной кофточкой, купленной с рук возле ЦУМа...
Вернуться хоть на день, на миг. Но не дано. Музыка стихла, надо снова
приниматься за работу.
Глядя на стоящий на краю огромного стола перекидной календарь с
золотой надписью "Нашему банку - 10!" под ее тщательно
отретушированным портретом, она нажала кнопку селекторной связи,
вызвала референта.
- Андрея Георгиевича ко мне.
Через полминуты он был уже в кабинете, чистенький, напомаженный,
отутюженный, тьху, кукла, а не мужчина; но работник толковый, два года
стажировался в Гарварде. И что главное, понимает ее с полуслова. Дважды
повторять не надо. Впрочем, и она его изучила. Вот он сейчас стоит, слушает
ее, а по холеному личику видно - что-то хочет сказать, но не смеет перебить.
Что ж, она сама себя перебьет.
- Вы что-то хотите сказать? Валяйте, я по лицу вижу...
- Да, звонил Михаил Александрович, но вы велели вас не беспокоить...
- Ну уж ради министра могли б побеспокоить! Что вы ему сказали?!
- Что вы будете через полчаса... - он растерялся, начал говорить тише.
- Ладно... Что еще?
Референт напрягся, покраснел - не привык, что она повышает голос.
- ...Он еще что-то говорил на счет Давоса...
- И вы, конечно, не сообразили сказать, что я буду на форуме? Не
сообразили, по лицу вижу. Идите, горе луковое. Я сейчас свяжусь с ним сама.
|
|
|
|
