| |
Дмитрий Храмеля
Ковер
Начало Продолжение
Утро воскресенья. Еще лежа в кровати, с головой укрывшись одеялом, начинаю
проверять, на месте ли все. И сразу сюрприз. Похоже на то, как если бы рассеянный пешеход
обронил ключи, а пройдя несколько метров и услыхав окликнувший его бряк, развернулся и
долго шел в обратном направлении, вместо положенных пары-тройки шагов, пока не замечал
потерю, оказывается, лежавшую прямо у ног.
Когда же это было, месяц, неделю назад? Кажущийся выдуманным, нереальным,
словно из другой жизни, а на самом деле вчерашний день мирно спал на подкладке век, пока
я искал его в тридевятых далях. Серая мерзлая земля, дорога, снявшая слепок шин,
уродливые сучья голых деревьев, ощетинившиеся кусты (что там еще в связке?); почтовый
ящик на заборе, засасывающий стылый ветер своими круглыми прорезями, и тут же
пронизываемый зубной болью; лужи, покрытые хрупким панцирем, тонкой прозрачной
пленкой, на которой мороз уже набросал тени узоров, место которым на стеклах окон,
снежинках, льду. И я уже слышу, как почивающий живописец восклицает - кто превзойдет
мастера? - со сна не замечая паренька, шнурующего остро заточенные - глядишь, и блеснут в
сгустившемся воздухе - кожаные коньки с бурыми задниками. Еще сюрприз.
Выходные, покрытые легкой испариной будней, явились строго по расписанию.
Налегке и в мышином костюме, субботнее утрецо долго возилось с бледными, в столь
ранний час, занавесками; плескалось в раковине, разбрасывая ледяные брызги; потом
переместилось на кухню и яростно зашипело. Вот еще что-то лязгнуло; звук покатился и
уперся в стену. Заскрипел пол, нехотя подставляя спину под засунутые в домашние тапки
ноги. Медленные неуверенные шаги, казалось, еще продолжали счет, начатый на одной из
тех, во сне виденных троп. Заговорило радио, продираясь чрез хрипотцу помех; ветерок, до
этого делавший искусственное дыхание озябшему срубу, теперь приутих, наблюдая как дом,
на глазах, оживал. Наружная дверь отворилась, зевнула, проглотила зевок, и - как бы борясь
с собой, - сладко сомкнула веки... Суббота - можно подольше понежиться в постели.
Уже прошла неделя зимы, а зимы все не было. Не было снега, вернее. Но разве зима
может наступить без снега?! Весь пятничный вечер я и брат мой сидели - он на полу, а я
полулежал поперек кресла, темно-бордового и огромного, со скрипучими кожаными
цилиндрами, заменявшими ему ручки, - возле радиоприемника, слушая прогноз; и когда
диктор оттаявшим голосом объявил, что на выходных выпадет снег, мы сразу же, рисуя
бесцветными карандашами чувств по кисее счастья, взялись проектировать снежный дворец,
построив который могли бы переселиться туда на зиму и жить там вдвоем, не принимая
гостей, забрасывая с высока ледышками, если кто осмелиться приблизится к лепным стенам.
Но проснувшись и посмотрев за окно, я увидел все те же застекленные к зиме лужи, и
уродцы деревца, и покосившийся, изнывающий от боли почтовый ящик. Все еще осень.
У отца длинный, на резинке, нос. Он делает таинственное лицо, залазит на стол,
высовываться в форточку и, принюхиваясь, говорит: "чую, чую снег". Но снега все нет.
Мама смеется - совсем с ума посходили - и поглядывает на небо. Из другой комнаты, где
лежит больная бабушка, доносится кашель, и мама быстро уходит. Вот и Юрик, мой
младший брат, возвращается из школы.
Он не сразу запомнил то французское слово и когда на неделе вошел в комнату, чтобы
объявить, - мама читала вслух, я, лежа на полу, слушал - с серьезным видом сказал: "в
субботу у меня аперитив". Потом мы еле удерживались от смеха, наблюдая за растерянным
папиным лицом, когда он с задумчивым видом ходил по дому и никак не мог понять, куда
подевалась им так надежно запрятанная бутылка, подмененная нами на полусладкий
"факультатив" урожая 54-го года.
"Что случилось?" - спрашивает мама - Юрик должен был прийти час назад. Он
говорит, что задержали, но я догадываюсь об истинной причине и только нам удается
остаться одним, убеждаюсь в своей правоте.
"Два часа ходил, ушел с последнего урока, нигде его нету, - порывисто говорит Юрик
и машет рукой, - не будет зимы".
Мы сидим в комнате и время, как назло, подвернувшее ногу, еле тянется. Не хочется
разговаривать. Вообще ничего не хочется делать, даже спать. На улице по прежнему -
мрачно и холодно.
Вечер. Мама ставит на стол ужин, на папе все еще его длинный нос. Она отчего-то не
в настроении, тихо - но сколько жалости, боли в этой тишине - говорит: прекрати; и он, сразу
поблекнув, послушно превращается из Буратино в Пьеро.
Все молчат. Мы с Юриком жадно вслушиваемся в ветер за окном, довольно быстро
привыкнув к тому, что бабушка ест отдельно, в своей комнате, уже вторую неделю как
перестав выходить к столу. Мама накладывает тарелку и, осторожно ступая, относит ей в
комнату ужин. Ей приходится быть одновременно в двух местах, только на секунду присев,
она снова, словно вспомнив что-то важное, встает и исчезает.
После первых дней, когда мы вздохнули с облегчением, - строгий бабушкин взгляд
сковывал и трапеза оборачивалась мучением, постоянной боязнью сделать что-нибудь не
так, после чего, если такое случалось, незамедлительно следовало замечание, - ее
присутствие по прежнему чувствуется, так что мы, по привычке, бесшумно пережевываем
вермишель, но как только за окном оглушительно хлопает, вскакиваем и не обращая
внимания на не поспевающее мамино "куда, сядьте за стол!", наваливаемся на подоконник.
Там, на земле возле сарая, такой же серой, как и все вокруг, лежит грохнувшийся оземь лист
шифера; а над ним любопытствующее - и тоже серое - пыльное облачко.
Возвращаемся за стол - аппетит пропал, - и продолжаем есть, боясь поднять голову от
тарелки, недоумевая внезапным маминым слезам. Юрик кладет вилку и просит прощения,
клянясь больше никогда так не делать. Но его никто не прощает. Мы встаем, благодарим за
ужин и бесшумно уходим к себе - в чем мы провинились?
Потом я и брат ложимся в кровати и долго не можем заснуть. За стеной, равными
кусками кроя материю времени, без устали чикают часы. Часы, проведенные в томительном
ожидании предсказанного снега; часики со сдвинувшимся бумажным циферблатом, которые
родители все ни как не отнесут в чинку. Как не силюсь не спать, глаза слипаются. А так
хочется не пропустить мгновение, когда серую ночь обелит таинственный трубочист, не тот,
известный всем из сказок, чье лицо вечно в саже, а он же, заснятый на пленку, - душой к
объективу, - и лелеемый теперь заботливым негативом - в накрахмаленной тройке, с
розочкой и тростью. Ресницы, опушенные мечтой, взмывают в последний раз и мягко
припадают, смятые сонной лавиной...
И теперь, проснувшись воскресным утром, совсем отчаявшись дождаться, я долго
лежу, ленясь высунуться, зарывшись в подушку. И вдруг, нечаянно отбросив теплый
краешек одеяла, принявший форму навострившегося собачьего уха, через форточку, которую
мы последнее время, невзирая на холода, оставляли на ночь открытою, донесся до меня
запах той свежести, которою пахнет снег; и я вскочил и прильнул к окну, криком своим
разбудив брата.
Несмотря на то, что все вокруг было застлано снегом, он все шел и шел. Большие
ватные снежинки быстро неслись к земле, подгоняемые наседавшими им на плечи, которым,
в свою очередь, было не поднять головы. Кое-где торчавшие коренья, будто продырявившие
диван пружины, попрятались в землю. Сломанная деревянная теплица, стоявшая на пригорке
в отдалении, возле самых ветреных мест, теперь словно обросла мясом, приняв вид еще
более ужасающий и с тем жалкий, чем в серые осенние дни; когда ребра ее, ровные и
ссохшиеся, напоминали останки огромного, века назад убитого зверя. А теперь, оказалось,
обглоданные не до конца, увешанные клочьями голубого - без кровинки - снега, они лишь
напоминали агонию, о которой, за давностью лет, уже все позабыли. Упади, завались на бок,
не мучайся, гордое дикое животное, прошу я тебя!.. Прими смерть!.. Но она все стояла, еле
заметно раскачиваясь на ветру.
В форточку то и дело залетала отбившаяся от стаи пушинка, но тут же превращалась в
слезку. Я приложил руку к заиндевевшему, прохладному стеклу и быстро обратно, к шее
Юрика. Он вскрикнул, навалился на меня и мы оба, смеясь и вцепившись в друг друга, упали
на кровать. Значит сегодня! Сегодня!.. Ведь как обещал отец: "когда выпадет снег"!
Дверная ручка подмигнула и нос, вдвое длиннее прежнего, проскользнул в
образовавшуюся щелку. Потом появились тапки, два бурою лозой переплетенных кармана, и
глаза, прищуренные, дабы укрыть затаившуюся в них искорку. Иссиня-зеленый клубок,
образованный нами, - то заросшее водорослями дно, то небо оказывалось наверху, пока мы
перекатывались по кровати и то Юрик, то я оказывались на лопатках, - распутался и мы оба
замерли, уставившись на дверь. На мне была светло-синяя в облаках пижама, а Юрик
обычно спал в "лошадиной", как любил шутить отец, - светло-фиолетовой, мелко усыпанной
неспелыми ранетками.
- Та-а-а-к! - сказал отец и нацелил свой длинный нос на меня. Крик, было уже
сорвавшийся с губ, только мы успели вскочить на ноги и поправить сбившуюся одежду,
вдруг завяз в горле. У отца было такое выражение, так нервно и с тем мягко отстукивала его
левая, чуть вперед выставленная тапочка, что непонятно было, рассержен ли он, или нет, и
это всего лишь прелюдия к шутке.
- Та-а-к. - повторил грустный клоун, ставя тумбу-стул-точку, снова; переводя
острие конуса на Юрика. Потом перевернул стул, поставил его спиной вперед; сел; положил
на лакированные плечи локти и на секунду задумался.
Юрик, чуть не заикаясь, медленно повернул голову и посмотрел за окно, - снег
перестал. Облака разбрелись. И только одно, легкое, ситцевое, еще неслось, спешило.
Подальше от этой красоты, от этой свежести, ослепительной, дрожащей белизны, на фоне
которой его невесомое, прозрачное, утром надетое платьице вдруг потускнело.
Отец встал и направился к выходу. Остановился.
- Что?! Пришла, все-таки, зима! - и, подправив нарисованную слезу, улыбнулся.
- Хватит валяться. Одевайтесь и бегом скручивать ковер!
- Ура! - безудержно закричали мы; вскочили и кинулись к шкафу.
Я надел толстые шерстяные штаны, варежки сунул в карманы пальто. Застегнулся и
глянул в ромб зеркала. Из широкого треугольного ворота взбитым кремом, уложенным
узкими кругами, торчал переспело оранжевый шарф, оба конца которого исчезали в
вершинном углу геометрической фигуры, сплюснутые суконной подкладкой и серебристым
свитером. - Как апельсины и ваза на плоском фото. Юрик поддел под штаны трико, потом,
отмахав руками, вязанную кофту; стал застегивать курточку, но вдруг остановился... Быстро
сбросил ее, темно-зеленая кофта отправилась следом, и схватил - уже маловатый, но очень
теплый - гольф; стал натягивать его на голову и когда раздался поначалу замявшийся в
дверях, протиснувшийся, словно задыхаясь, и без сил рухнувший на пол мамин голос, так и
остался стоять с застрявшей в растянутом горле головой. Я чувствовал его взгляд, застывший
на петлях маски, которых он за близостью расстояния не мог разглядеть, а видел только
черную сжимавшуюся стену.
Она сказала:
- Не шумите. Бабушке плохо.
- Угу, - кивнул я.
Юрикова голова была вызволена; замок куртки, крадучись, переваливаясь от зубчика
к зубчику и каждого тихонечко щелкая по носу, перебежал к шее. Юрик обмотал шею
шарфом и мы пошли в зал, где отец уже убирал с дороги стулья, чтобы легче было
скручивать большой, большую половину комнаты занимавший ковер. Один край его
упирался в ножки стола, а другой ни на секунду не отводил глаз от двери - просился вон.
(Скорее взобраться на плечи, надавить на ручку, в два шага пролететь сенцы, - еще одна
дверь, зеркальное отражение предыдущей, с одним грубым промахом, отличием в виде
тяжелого засова и крючка полегче, - разбежаться и шлепнутся в снег. А потом
переваливаться с места на место, оставляя после себя темно-серые, черные даже поначалу
прямоугольники, от раза к разу становящиеся все более светлыми; пока чистым,
искупавшимся, в снежных иголках, не взобраться обратно на плечо, и, переступив порог,
снова не растянуться на полу).
Стол нам мешал; мы подвинули его немного в сторону и втроем, как будто ожидая
объявления по стадиону, замерли, каждый на своей дорожке в низкой стойке, руками
схватившись за стартовую ленточку, представлявшую из себя обтрепанный, вылинявший
уже край поляны, резко обрывавшийся ровной линией, за которой стелился дощатый пол.
Сам ковер был подарен родителям много лет назад. В левой его части и ближе к верхнему
краю была изображена солнечная роща, а в центре и справа - поляна; густая и высокая,
спелая трава на которой за все эти годы выгорела. Олень, с лоснящимися на солнце жирными
боками, когда-то потянулся к сочному кустику, росшему поодаль от солнцепека, почти возле
самых деревьев, да так и застыл. Куст пожелтел, ссохся, ушли из него все соки, а нависшая
морда тянется до сих пор, добавляя к слившейся в одно пятно тени, отбрасываемой
шерстистой рощей, свою собственную, на тонких длинных ногах.
Начало Продолжение
|
|
|
|
