| |
Дмитрий Храмеля
Ковер
Начало Окончание
Я вскочил, засмеялся, разбежавшись и заскользив по ледяной дорожке, в конце
которой Юрик, грохнувшись где-то посередине и на животе прибывший к финишу, теперь
поднимался на ноги и, несмотря на причиненную падением боль, улыбался в ответ. С трудом
сохранив равновесие, - ах, все-таки не сохранив, - я беспомощно замахал руками и
шлепнулся плечом в лед, чем вызвал смех, неровный, будто задыхающийся - Юрику все еще
бы больно. Держась за колено, он стоял надо мной, сверкая розовыми деснами.
Близился полдень. Ослабевшее солнце так и не осилило зенит и теперь, боясь заразить
кого-либо своей странной болезнью, медленно ползло по краю небосвода, пока мы, дыша
полной грудью, дурачились, крича и показушно топая ногами по словно сорванному с
бельевой веревки снежному савану.
Вдруг Юрик остановился.
- Папа?! - воскликнул он, глядя на далекую фигуру и поправляя сбившуюся на глаза
шапку.
Тут и я заметил, что удары прекратились и стали различимы звуки, попрятавшиеся,
будто звери в норы, когда мы только начали выколачивать грязнулю. Вздохнули и
выпустили воздух шапки деревьев, там ветка чихнула, здесь крыло хлопнуло, заскрипела
далекая ставня, Юрик вытер нос. Я подошел к брату и посмотрел туда, где папа, в одиночку
скрутив ковер, взваливал его, словно окоченевшего мертвеца, на плечо и сразу, только
пристроил беднягу, захватил недалече лежавшую метелку и, тяжело ступая, пошел в сторону
дома, безвольно помахивая мягкой снежно-соломенной кистью.
Оленя нигде не было. Следы вели от того места, где он топтался, обратно к темным
прямоугольникам, стороны которого повторяли размеры ковра; опять уходили, но тут же
возвращались и, слившись со следами, оставленными на снегу папиными ботинками,
обрывались: на долгие годы лишенный воли, зверь так и не сумел привыкнуть к позабытому
запаху.
Папа уходил. Один; он даже не посмотрел в нашу сторону.
Мы бросились догонять, и тут солнце, будто почуяв неладное, разорвало бледную
болезненную пелену, вспыхнуло, являя свою последнюю волю, побежало косыми лучами по
земле, добираясь до самых далеких, потаенных мест. Полосы света ложились слева направо
и шедшее от белоснежной перины сияние было похоже на нимб, простиравшийся над всем,
что грело глаз. Мир сразу преобразился и та недостающая, картинная, красота, репродукция
которая все это время была перед глазами, сменилась, вдруг обретя недостававшего ей
освещения, истинной, незамутненной, переливавшейся холодным пламенем, сиянием
алмазов, рубинов, - там, где олень ранил ослабевшую за годы ногу и капельки крови стыли
на снегу - живой и невыносимой.
И в эту слепящую минуту, отведшую от глаз боль и горечь, показалось вдруг, что все
это именно так, как должно было быть! Именно так и никак иначе. Задуманное в одну из
безлунных ночей и выхваченное из мрака каплей солнца все - а не часть - теперь здесь, перед
очами, и сил их не было отвесть!
От этой еще секунду назад мертвой, в одно мгновение ожившей красоты, такой
ровной, будто бы прозрачной, размеренно простиравшейся вглубь, от одного края горизонта
до другого, неразличимого в огненных лучах, но определенно существующего.
И папина спина, то удалявшаяся, когда мы прекращали погоню, проваливаясь и падая
в снег, то стремительно приближавшаяся; и хруст, вторящий его плачевному шагу (уже возле
дома, где снег был более менее утоптан); и люди в белых халатах, садящиеся в белый
фургон, и Юриковы попытки поймать конец все того же, только уже снегом пахнущего
ковра, и глупенькая калитка, однажды распахнутая и легонько удерживаемая раскрытою
(чтобы не скрипела и не мешала) нанесенным снегом, - так кто-нибудь из взрослых уводит
малыша в другую комнату, от беды, которой он еще не в состоянии понять, - и уходящая от
дома улица, со свежими колеями и домами, выстроившимися в шеренгу по левую сторону -
все дышало покоем.
Мы, оба белые с ног до головы, плечами надавав калитке пощечин, - мешая друг
другу, не с первого разу попали в не затворенный проем, - взбежали на крыльцо и принялись
стучать ногами. Лапы снега больше не удерживали и она, калитка, медленно закрылась,
тихонько, словно бы виновато, стукнувшись о прибитую к вкопанному столбу доску. Мы
хотели было сразу внутрь, в темень, но мама молча показала на метлу, тут же брошенную
отцом. Сперва я обмел Юрика, - он как волчок провернулся несколько раз на месте, - потом
он меня и мы, отшвырнув ненужный пучок, поспешили в дом. А там уже, сбросив в передней
обувь, обгоняя друг друга, понеслись к себе в комнату, чтобы переодеться и в чистом
явиться к столу пить чай, который мама, должно быть, уже заварила.
Да она и наверняка что-нибудь испекла! Юрик обожал ежевичный пирог, а мне
больше нравилось печенье, которое мама обычно горячей горкой выкладывала на тарелке,
так что еще долго чувствовался шедший от него жар; и теперь мы спорили, что же будет на
этот раз, совсем не обращая внимания на то, как за нашими спинами отец что-то тихо
говорил. Как потом он сел на стоявший тут же диванчик и было отчетливо заметно, что он не
совсем понимает, как следует вести себя, как же сидеть: откинувшись ли на спинку,
сгорбившись, может быть; и как, в таком случае, быть рукам - сложить их вместе, или
держать порознь, или положить одну на другую, взяться за локоть, или... Словом, столько
бессмысленных "или" сразу же потребовали к себе внимания, что в результате,
растерявшись, он сидел и не двигался, с будто навечно застывшими в пожатии ладонями. С
другого же краю, не шевелясь, сидела мама, зажав платок в левой руке.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, отец встал и заходил по комнате. Но тут наша
дверь, застонав, поплотнее прижалась к косяку, солнце прыгнуло на пол и все, что было
дальше, и что осталось теперь там, за стенами, о чем сейчас говорили в зале - вдруг стало не
важным, не настоящим, не имеющим к этому волшебному дню никакого отношения, и
одним ловким движением, даже нет, не движением, - веточка не шелохнулась, так замерло
все, - одной легкой улыбкой было сброшено в снег; осталась чистая, безбрежная,
переполнявшая душу радость...
"На все во..." - ворвалось безликое, не понять кем сказанное и для кого, да так и
повисшее в сгустившемся воздухе, недоговоренное. Последние слова размыл смех моего
младшего братца, которого я, застав того врасплох, - он был в беспомощном положении,
снимал гольф, высоко подняв руки и ничего не видя, - щекотал, на цыпочках подкравшись
сзади. Мы снова сцепились, заерзали по покрывалу, но никто в этот раз не окликнул нас, не
одернул. Только пружины кровати да взревевший двигатель было уже отъехавшей машины
переминались в холодном воздухе, веявшем из распахнутой настежь форточки.
Начало Окончание
|
|
|
|
