Алла Алексеева
Шлюз

Я не знаю, можно ли это назвать историей, и имеет ли это отношение к истории моей жизни. Думаю, что нет. Нет, потому что случившееся с нами навсегда причислено мною к категории снов и никогда не станет предметом изучения моих доморощенных биографов с работы, из института и из моего подъезда. Быть может, в самый неподходящий момент об этом вспомнят эти симпатичные ребята из бара, которым я cпьяну выболтал нашу историю. Зачем выболтал? А так, чтоб понравиться. И ведь понравился.
Наверно, самая суть началась тогда, когда Гена выбил стекло, даже не выбил, а выдавил, скорее. Он уперся в стекло своей растопыренной ладонью, одетой в кожаную перчатку. "Ген, да ладно, пойдем", - я произнес это по привычке. На самом деле я уже понял, что теперь мы перестаем играть как обычно в нашу игру "что там за стеной?", теперь мы перестаем просто озвучивать наши, возможно, странные выдумки. Он смотрел на меня и улыбался, и я тоже стал улыбаться, потому что почувствовал себя каким-то легким и немного всемогущим.

* * *

В детстве мы часто проводили время за тем, что взахлеб, перебивая друг друга, придумывали очередную околесицу, и ржали, как сумасшедшие, а потом, уставшие, молча сидели и улыбались уже как-то по памяти. И когда в такие вот минуты сверху вдруг доносился голос Генкиной мамы, его рот, не успев еще избавиться от улыбки, резко дергался вправо, а потом напряженно повисал. Я про себя всегда удивлялся этой реакции - голос его мамы был такой ласковый, любящий что ли. Я бы в то время, наверно, растрогался до слез, если б моя мама вдруг, ни с того ни с сего, высунулась бы в окно и таким же вот голосом позвала бы: "Женя, иди кушать, а то остынет".

* * *

Его улыбка чуть дернулась вправо, прямо как в детстве. Раздались хруст и звон, рука Гены, сжатая в кулак, была теперь внутри. Он дернул ее наружу, хлопнул меня по плечу и слишком уж бодро сказал: "Не робей, сейчас мы будем там". Но я что-то заробел, мне показалось, что на плечо мне опустилась не Генкина рука, а чья-то чужая. Я, по привычке, конечно стал додумывать, что в этой башне притаилось некое идиотическое излучение, заставившее в секунду превратиться руку моего лучшего друга в руку институтского сумасшедшего - гардеробщика Вити, который постоянно самозабвенно ковыряется в носу, отчего собирает немыслимую очередь в гардероб, и потом орет, что ему мешают медитировать и опять прервали его разговор со своей кармой. Но образ старого гардеробщика, как крепкая тугая пробка, заткнул мое воображение, не оставив выхода для моей фантазии, и вообразить себе, что же такого интересного может делать Гена с рукой Вити, я не смог. От этой своей глупости я немного развеселился, и, отодвинув Гену, стал извлекать из рамы зубцы оставшегося стекла. Я кидал стекло налево, а справа, засыпав всего себя снегом и, раскинув руки в стороны, лежал он.

* * *

         Мы, в общем-то, и приехали к моей тетке, а вернее, в ее временно пустующую квартиру, только для того, чтобы пойти на шлюз. Тетку Нину я видел всего-то раз, лет в семь-восемь. Я помню, в больнице мама посадила меня на ободранный кожаный диван и сказала свое обычное: "Жди, я сейчас", а сама пошла по коридору, прошла его до половины и исчезла за дверью. Очень скоро, я даже не успел посчитать кружочки на платье девочки, которая, наверно, уже давно сидела здесь, потому что все время ерзала и крутилась, что позволяло мне посчитать кружочки со всех сторон, мама вышла. Она вышла с опущенной головой, как будто задумавшись о чем-то, но потом посмотрела на меня и заулыбалась. Когда она прошла от палаты несколько шагов, из двери показался еще кто-то. Мама шла, и этот кто-то шел странно, одновременно дергано и осторожно, позади нее. Когда они подошли ближе, я увидел, что это худая женщина с короткими рыжими волосами, она шла и улыбалась, так же, как и моя мама, только от ее улыбки мне стало сразу как-то страшно. Мама подошла уже совсем близко, а я не мог отвести взгляда от незнакомки, потому что она теперь вышла из темноты коридора, и стала отчетливо видна в ярком освещении холла. Я смотрел на нее, и никак не мог решить - красивая она или уродина, боюсь я ее или она мне нравится. А она остановилась и стала смотреть прямо на меня, и мне казалось, что она сияет. Я на нее смотрю, она - на меня. Меня напугал мамин голос: "Женя, куда ты смотришь?" "Это не Рома, не Рома", - вдруг завопила женщина, мама обернулась, и с тоской какой-то сказала: "Нина, ты зачем?..", и Нина убежала в темноту коридора.
         Дело в том, что тетка Нина, что называется, не совсем нормальная, то есть немного сумасшедшая, и почти все время проводит в больнице, где раньше ее навещал муж. Но он умер, когда я был маленьким, и тогда пришлось моей маме, до тех пор сторонившейся своей сумасшедшей троюродной сестры, взять на себя заботу о несчастной. Правда, мать моя считала в свете такого поворота событий, несчастной, конечно, себя. О теткином муже мама говорила лишь одно: "жуткий красавец", но говорила это часто, с завидным постоянством употребляя именно это определение - "жуткий". Это в детстве вводило меня в большие сомнения. Вскоре я утвердился во мнении, что этот дядя Эдик ужасный негодяй, но очень красив. Но потом, подслушав очередной мамин разговор с моей бабкой, я изменил свою точку зрения, и стал считать, что муж моей сумасшедшей тетки обладал внешностью весьма нестандартной: одна часть его лица, например, правая, была очень даже уродливой, а другая - красивой. Я прямо так и видел эту зловещую, скроенную из половинок двух лиц, физиономию. Признаться, потом я никак не мог вспомнить подслушанный разговор и так и не понял, что заставило меня родить такую жуткую фантазию. Но лицо, придуманное мною, так крепко вошло в мое сознание (или подсознание, это кому как нравится), что стало одним из самых неприятных и частых кошмаров из моих снов.
         Так вот, после смерти теткиного мужа оказалось, что у тети Нины больше никого нет, ни друзей, ни родственников (мать ее умерла уже давно, а отца и вовсе не было). И единственным более-менее родственником оказалась моя мама, которая не вспоминала свою троюродную сестру лет пятнадцать-двадцать.

* * *

         - Я, Жень, чувствую в этом месте какую-то силу. Мне здесь нравится, как будто это мое место.
         - Да ладно тебе, "мое место", "мой напиток", "моя девушка" - это просто у тебя настроение сейчас такое. Правда, у меня такое же. Ну, кажется, все.
         Я довольно быстро вычистил раму до полной безопасности, и плюхнулся рядом с Геной. Снег сыпал прямо в глаза и щекотал лицо, я сел. Он лежал с открытыми глазами и с открытым ртом. Я почувствовал раздражение, и мне стало как-то неуютно.
         - Ну, полезли?
         Я ткнул его кулаком в бок.
         - А я передумал. На черта нам туда лезть?
         Мне показалось, что Генрик издевается надо мною, помыкает.
         - Как так передумал? Нет уж, Генрик, ты притащил меня сюда, это твое место, окна нет...
         - Ну чего ты, чего? Я шучу. Просто так лень что-то стало... - он сомкнул руки над головой, потянулся, и опять уставился в небо. - Я представил, что снежинки - это маленькие существа с маленькими душами, и когда они попадают мне в рот, они тают и высвобождаются из тел, а их души остаются во мне, а те, которые попадают в глаза, начинают видеть через меня, а я вижу их, только очень близко, слишком близко, в них тоже много-много маленьких душ.
         Он зажмурился, загреб руками снег, бросил его себе в лицо и стал тереть ладонями. Когда он открыл лицо, оно было красное и мокрое, он улыбался.
         - Ну ты и псих. Маленькие души маленьких существ внутри маленьких существ в твоих глазах, - я сказал это скороговоркой.
         На какое-то мгновение лицо Гены замерло, и я задавил готовый вырваться из меня смех. Признаюсь, промелькнуло во мне нелепое чувство, будто я святотатствую. И когда он в следующую секунду засмеялся, я ухватился за этот смех и сам стал смеяться так, словно чем громче я смеюсь, тем быстрее стираются все мои страхи. И ведь стерлись.
         Когда мы встали и, наконец, как смогли, отделались от снега, забившегося в ботинки, в рукава, за шиворот и даже под свитер, Гена сразу полез в окно. Но он тут же порвал куртку, и надо сказать, хорошую, просто отличную куртку. Хотя друг мой не из тех людей, у которых есть хорошие вещи и плохие вещи - в том же, в чем он пойдет на вечеринку, он пойдет гулять с собакой или поедет в лес. И так у него было с детства, он никогда не донашивал курточки, ботиночки каких-нибудь двоюродных братьев, никогда я не видел на нем заштопанных штанов. Генрик всегда хорошо одет, и меня это иногда подбешивает. И то, что он разодрал- таки куртку, вызвало у меня до омерзения приятную волну злорадства. Но на такие волны у меня уже стоял отличный волнорез, поэтому, насладившись про себя секунду-другую оплошностью Гены, я снова настроился на волну доброжелательства к моему вновь обретенному старому другу. В руках у меня была его замечательная куртка, а сам он уже был там, внутри.
         Внутри было чуть теплей, чем на улице, и куда как темнее. Я стоял возле окна, в которое пролез, и пытался освоиться в непроницаемой густоте воздуха, а Генка уже шарил под лестницей. Мне показалось, что он ползает на корточках. Я стоял и усилием своей, хоть и слабой, но воли уже заставил темноту начать делаться прозрачной, и сквозь разжижающийся под моим упрямым взглядом воздух увидел, как силуэт под лестницей приподнялся, выпрямился, и... и все, больше ничего, так и застыл. Это было как-то странно и совсем не смешно. Я сощурился, пытаясь разогнать остатки темноты и увидеть Гену получше. Но видимость не улучшилась, поскольку я, наверно, уже выжал все соки прозрачности из этой темноты. А что, если это вовсе и не Гена? Да ведь и не Гена. Стал бы он так вот, ни с того ни с сего, застывать. И ростом он вроде бы поменьше. Я замер. Конечно, я мог бы сказать какую ни будь глупость типа: "Эй, Ген, ну как там, офигительно интересно?", чтобы, знаете, не смотреть, как кто-то надувает шарик, готовый вот-вот лопнуть, а он все надувает и надувает, и нет мочи больше ждать, когда он лопнет, берешь, ну я не знаю что, что под рукой окажется, и бум-м-м!.. Я мог бы, но мне не хотелось ни шевелиться, ни говорить, да, в общем, и думать мне не хотелось, не то что придумывать там что-то.
         Тот, под лестницей, продолжал стоять без движения. Я услышал, как внутри меня что-то то ли шуршит, то ли скребется. Вдох, выдох, вдох, выдох. При каждом вдохе где-то в груди у меня скребло, а с выдохом вылетал жалкий свист. То, что я помимо своей, хоть и слабой, но воли издаю звуки, заставило меня почувствовать себя более уязвимым, как будто мой организм испугался раньше, чем я, а теперь заразил страхом и меня. Человек напротив не шевелился. Я вдруг почувствовал, как напряжено все мое тело. Я был собран, как готовый к удару боксер. Попытался расслабить мышцы, но итогом этого стало невероятная усталость и ко всему прочему зазвенело в правом ухе. Но я уже незаметно для себя решил играть с тенью в игру - кто раньше пошевелится. Я решительно не собирался проигрывать, но с мистическим ужасом ждал любого движения фигуры неизвестного. Ну что мне делать, если он, например, сделает шаг вперед и остановится, или начнет шагать на месте, а если он вдруг протянет руку для рукопожатия, или поднимет ее на манер военного приветствия, ну или возьмет, и начнет кивать мне или бессмысленно мотать головой из стороны в сторону, а то как начнет танцевать этакий мрачный бесшумный брейк, или того хуже, совершенно неожиданно проявит себя вербально и обратится ко мне: "Здравствуйте, я смотритель шлюза, служу здесь с 1877 года, обладаю исключительным бессмертием, вы уж извините, изволил дематериализовать вашего друга, не хотите ли красненького...".
         Но никто не двигался и не издавал никаких звуков. Мне стало казаться, что вот так прошла уже целая вечность, и что, возможно, я придумал, будто там кто-то стоит, а Гена просто ушел наверх, нашел что-то интересное, беспокоится, где же я. Я сильно зажмурился, до боли, открыл глаза, но сквозь мрак снова выступил неподвижный силуэт. Мало того, от напряжения я в конце концов перестал чувствовать свое тело, и на мгновение мне подумалось - а что, если я сплю, и мне все это снится, и поэтому я не могу пошевелиться, просто не могу. Я собрался, сконцентрировался, и решил все-таки заставить себя пошевелить ногой. И ведь заставил. Моя правая нога совершенно удивительным образом дернулась вперед, поднялась так, словно я балерина, совершенствующая свою грацию у станка, и потянула меня вперед, за собой. Не сумев удержать равновесие, я грохнулся на пол, успев, конечно, подумать, что это - мой очередной провал.
         - Жень, ты чего? - тень метнулась ко мне.
         - А-а, это ты?
         Гена сел рядом со мной на корточки. Я здорово ударился, чем - не понял, но чувствовал, что ударился, и развалился на полу, наконец-то расслабившись и смакуя идиотичность ситуации.
         - Ну ты чего, все нормально?
         - Нормально, нормально.
         - Точно? Головой не грохнулся? Ничего не сломал?
         - Да нет. Я говорю - все нормально. Сейчас встану.
         - Ну ты, Жук, даешь, - Гена стал подхихикивать. - Чего это ты сделал?
         - Проснулся, - я тоже не мог сдержать смех...
         - Слушай, ну я конечно ждал чего угодно, но ты...
         - Зачем ты под этой чертовой лестницей торчал?
         - Да почему под лестницей, что мне делать под...
         - Ну хорошо, не под лестницей, а возле лестницы, это все детали...
         - Не-е, все-таки деталь такова, что я был не под, не возле, а на лестнице...
         Я начал чувствовать что-то очень неприятное, как будто внутри меня ожила холодная скользкая рыба, и подрагивает плавниками и медленно-медленно водит хвостом.
         - И очень даже шевелился, - продолжал Генрик. - Я же на втором этаже уже побывал, - рыба внутри забила хвостом, и попыталась вырваться. - Там, кстати, гораздо светлее, луна прямо в окно светит. Я нашел очень интересную дверь, по-моему, она не очень-то заперта, я хотел с тобой открыть. Я все там вроде осмотрел более-менее, а ты никак не идешь. Решил за тобой спуститься.
         Рыба замерла и стала открывать рот, как будто ее выбросили на сушу, и сделалась невыносимо холодной.
         - Ну, а дальше, дальше... Ты спускаешься, и именно в этот момент я падаю?..
         - Не совсем. Я стал спускаться, смотрю, ты у окна стоишь, и почему-то не шевелишься. То есть я не тебя вижу, а твой силуэт в просвете окна, и я почему-то подумал - а вдруг это не ты? - рыба стала тереться бочком о стенки желудка, омерзительно скребя своими холодными чешуйками о мое нутро. - Стал вглядываться, ждать, пока пошевелишься, а ты вдруг... знаешь, тебя как будто ударили или подножку подставили, так нелепо...
         Мне срочно надо было убить рыбу. Я вскочил на ноги, правая нога неприятно заныла в коленке. Я понял, что пока не могу определиться с моим отношением к произошедшему, и решил вести себя так, словно все нормально, все нормально.

* * *

         Как-то уж слишком сильно Генрик хотел попасть на шлюз, странно это. Ну что я ему рассказывал о шлюзе? То, как всего-то один раз мы с отцом гуляли здесь осенью. Мне было лет четырнадцать. Тетка тогда пошла вроде на поправку, и ее отпустили из больницы домой. Мама поехала за ней в больницу, а мы с отцом должны были заехать вечером за мамой к Нине.
         Когда мы приехали, отец пошел за мамой, а я остался ждать его на улице, но он очень быстро вернулся и сказал что маму придется подождать, может, час, может, два. И тогда мы пошли гулять. Мы шли вдоль реки. Река как река, не большая, не маленькая, только с одной особенностью - в одном месте она делала крутой поворот, а потом возвращалась к своему обычному пути, образуя, таким образом некое подобие подковы, внутри которой находился островок суши, заросший крапивой, кустарником, молодыми деревцами, в общем, всякой растительной всячиной, которая делает любой укромный уголок природы совершенно непроходимым, диким и овеянным какой-то сумрачной тайной. Узкая, но вытоптанная до пыльной мертвенности дорожка, тянувшаяся вдоль набережной, игнорировала поворот реки, и шла мимо, до возвращения воды на "путь истинный", где снова шла с рекой в едином ритме так, словно ничего и не было. А мы с отцом почему-то все-таки свернули тогда на еле узнаваемую в траве тропку, следуя изгибу реки. Очень скоро продвигаться через заросли стало совсем сложно, а мы дошли как раз до упавшего дерева, отец закурил сигарету и уселся на ствол, а я решил полазить вокруг. Я углубился в заросли и неожиданно для себя обнаружил новую тропинку, и скоро она вывела меня к груде строительного хлама, заросшего крапивой. Мне показалось, что это руины кирпичной постройки. Я взобрался на обломки, с самой высокой точки открывался неплохой вид на островок. Тогда-то я и увидел здание непонятного для меня предназначения, вроде как двух-трехэтажная башенка, навевающая мысли о средневековых бастионах. Я решил посмотреть на башенку поближе и двинулся через заросли к реке. Когда я подошел к сооружению, оказалось, что башен две. Они соединялись у основания мостом, под которым находились ворота шлюза. Непонятно было, действующий это шлюз или нет. Ворота шлюза были открыты, стекла во всех окнах башен на месте - все вроде цело, да чисто. Но почувствовал я в этом месте какую-то статичность, декоративность и брошенность, только движение реки удерживало в этом месте реальность, да и то мне показалось, что вода здесь течет как-то медленней. Я так был заинтересован этим затерянным и, видимо, старинным шлюзом, что совсем забыл про отца. И как только я услышал, что он зовет меня, я вынужден был оставить шлюз. Вот собственно и все. Больше я там не был.
         Я рассказал о находке отцу, но он не заинтересовался этим. Только мама сказала, что Нина несколько раз упоминала о каком-то старом заброшенном шлюзе, но вспоминала это урывками и всегда тогда, когда говорила о своем покойном муже, дяде Эдике. И почему-то - это мама заметила совсем недавно - именно упоминанием шлюза всегда заканчивались разговоры Нины об Эдике, она начинала тараторить о девочке Ире, утонувшей в пятнадцать лет, с которой дружила в детстве, или умолкала на весь день. От врачей мама слышала, что тетка может не говорить ни слова неделями, даже если ее настойчиво о чем-то спрашивают, хотя иногда болтает без умолку, даже если не с кем.
         И ведь Гена, никогда не любивший разговоры о семейных передрягах, всегда с интересом слушал мои рассказы о тетке, даже расспрашивал меня как-то о ее жизни, о юности ее хотел что-то узнать. Но я мало что о ней знал, мама особо не рассказывала, да и я не спрашивал. А когда я обнаружил шлюз, Гена с матерью как раз были то ли в Англии, то ли в Испании, точно не помню, наша классная тогда еще весь сентябрь каждый свой урок начинала словами: "Ну что ж, Прудникова, как я вижу, опять нет, - и спрашивала меня, - что, опаздывает?.. подождать нам?" - хотя прекрасно знала, что Гена находится в тысячах километров от класса. Я смиренно отвечал: "Нет", - и тогда классная начинала урок. Но в начале октября я ответил - да, и весь октябрь она меня уже спрашивала: "Что же, друг твой тебя бросил?", - я ничего не отвечал. Когда он в ноябре вернулся, я уже забыл про шлюз, и вспомнил о нем только после окончания школы. И опять тогда Гена стал меня расспрашивать, как он выглядит, почему я не был внутри, как далеко это от теткиного дома. И больше мы об этом не говорили. А недели две назад он предложил поехать туда. Меня, признаться, это удивило. В последние полгода мы с Геной никуда вместе не ходили, не ездили, да и вообще мало виделись, так только, с собаками вместе гуляли иногда. Он со своим суетливым спаниелем Рисом, а я со своей флегматичной эрделихой Гречкой (это мы их так решили назвать - когда Генке купили собаку, у меня уже два месяца была моя, и ее уже как-то звали, но я дал ей новую кличку, с чем мои родители смирились только через год). И неразговорчивым Гена стал, хотя, казалось бы, еще совсем недавно мы играли в нашу игру, и он был так же словоохотлив, как и я. А теперь неуютно мне с ним стало, как будто я и не знаю его. Я даже стал думать, что наша детская дружба - это просто от тесноты двора, а потом, в школе, - от тесноты класса и от глупости одноклассников. Я спросил Гену, чего это он вдруг вспомнил о шлюзе, да еще захотел туда поехать. Он сказал мне что-то невразумительное - кто-то ему тоже говорил именно про этот шлюз, и он хочет сам посмотреть, и, возможно, найти там что-то интересное... И такая замечательная, снежная зима, и как здорово в такую вот погоду нам съездить на заброшенный шлюз. И даже сказал, что мы перестали общаться, как раньше, и что, возможно, это его вина, и что-то там еще. Я, в общем, хоть и не все до конца понял в его речи, как-то воодушевился по старой памяти, и согласился, что съездить на шлюз - это хорошая идея.

* * *

         Мы стояли на втором этаже перед обыкновенной обшарпанной деревянной дверью, и я пытался подавить разливающуюся во мне тягучим холодным киселем неприязнь к Гене. В голове моей нарисовалось два варианта трактовки происходящего, и оба варианта оправдывали одного из нас и выставляли в невыгодном свете другого. Был еще третий вариант, оправдывающий нас обоих, который мне меньше всего нравился. Или Гена разыгрывает меня, и все-таки он стоял у лестницы - тогда я оправдан, но... Или мне все это показалось, тогда Гена в порядке, но я... Или все по-настоящему и... но мне категорически не хотелось рассматривать этот вариант, единственное, что мне в нем нравилось - я мог верить и Гене, и себе. Но, пускай я еще раз повторюсь, я скорее был настроен на интригу между нами, на подвох со стороны Гены, но совсем был не готов поверить в то, что есть опасность из пространства, а точнее, откуда угодно. Я решил ничего не говорить ему о тени.
         Дверь должна была открываться внутрь. Я подергал ее, потолкал - держалась она еле- еле, скорее не на замке, который, кстати, был, а как будто сама цеплялась за что-то. У нас на даче дверь открывается, только если ее с силой приподнять, дернуть вверх, и я, по привычке, дернул дверь наверх, с силой толкнул ее, и она открылась.
         - Ты что, здесь уже был? - в голосе Гены читалось неподдельное удивление.
         - Ну... - я не оборачивался на него, всматриваясь в темноту за открывшейся дверью. Во мне мелькнула неожиданная для меня самого мысль, - Ну был, я же говорил тебе.
         Я вошел в темноту.
         - Нет, я имею в виду здесь, внутри.
         - Да. А я разве не говорил тебе?
         Я чиркнул спичкой. Пространство за дверью оказалось глухим каменным колодцем где- то два метра в ширину и три метра в длину. Справа я увидел узкую, довольно крутую каменную лестницу. Наверху, в метрах двух от пола, где лестница упиралась в противоположную стену, была еще одна дверь, тоже деревянная и обшарпанная.
         - Конечно, нет. Ты сам прекрасно знаешь, что нет.
         Он вошел в "колодец". Я обернулся к нему. Спичка погасла.
         - Почему ты сказал мне, что никогда не был здесь? - его голос звучал спокойно и даже мелодично, в "колодце" оказалась отличная акустика. Я видел его силуэт в проеме двери, лицо было в глубокой тени. Сам же я оказался освещенным слабым лунным светом. Такая позиция была мне не выгодна. Я шагнул в тень, ближе к каменной лесенке. Он тоже сделал шаг в сторону, в тень. Мой страх куда-то исчез, я почувствовал себя ведущим. И не просто ведущим, а ведущим игроком. Мне как-то нестерпимо захотелось самому направлять ход событий, пусть даже в неизвестном мне направлении.
         - А я хотел подольше дурака с тобой повалять. Знаешь, ты так забавно скрываешь от меня всю эту ерунду, - мой голос так странно звенел в кромешной тьме, я почувствовал полную разобщенность меня и моего голоса, словно я - только голос, - ну был я здесь... два раза был, и ничего...
         - Два? - Гена теперь тоже был только голосом, слабым неуверенным голосом.
         Растерянность Гены прямо вскружила мне голову. Мне так захотелось задурить его, заставить хотя бы на несколько минут почувствовать себя совершенно сбитым с толку, заставить его усомниться, по-настоящему, по-животному, усомниться в окружающей действительности, в себе.
         - Да. Летом, и вот прошлой зимой, как сейчас. Неужели ты думал, что уж если тебе вся эта история стала известна, то мне - нет. Нина иногда может часами без умолку болтать, - я говорил наобум, и постарался сказать все это как можно более насмешливо, непринужденно.
         - Но почему ты мне не говорил? - Гена уже говорил как будто тверже, осторожнее.
         Я понял, что игра вот-вот может закончиться, но я уже загорелся, увлекся, и хотел продержаться как можно дольше.
         - Не знаю. Все чего-то ждал... Задавался вопросом - а почему ты мне ничего не говоришь?
         - Я хотел убедиться... Сегодня... Сегодня убедиться и сказать. А зачем, ты думаешь, я с тобой пошел?
         - Ты просто использовал меня, - я чувствовал, что говорю какую-то глупость. Вялый смешок Гены подтвердил мои опасения.
         - Использовал?.. В качестве чего?
         - В качестве проводника.
         - Куда тут проводить-то? Если бы я, конечно, знал, что ты был здесь, внутри, - он замолчал. Я чувствовал, или мне только казалось, как он сквозь кромешную темноту проникает в меня взглядом, прощупывает меня, испытывает. Когда последний звук его голоса отзвенел, и на какую-то секунду стало совсем-совсем беззвучно, он продолжил, - если б ты уже был здесь, то все было бы по-другому. Тогда, конечно, мне было бы что использовать, но... но а так, какой мне смысл?..

Начало Окончание

Алла АлексееваШлюз

Алла Алексеева
Шлюз