| |
Давид Паташинский
Стихотворения
* * *
Мой Бог ленив. Он говорил недавно,
что человек - суть человек, и ничего
в нем не произойдет без побуждений.
Рождений дня приветствовав закат,
идешь, собой бесспорно озадачен,
и скорбно озабочен. Тени те
ложатся в ноги. Как чудаковат
припрыг малютки-варежки над челкой,
девчонка все торопится успеть
насыпать полный ранец снегопада.
Голов корзины проплывают тихо
до перекрестка. Толпы фонарей
бормочут о грядущих преступленьях
во имя света. Так вбивай свой лемех
и уходи, пока не умерла
от солнца и печали в полвселенной,
(другая уничтожена дотла).
Мой Бог, ты жив надеждой и любовью,
и изголовье в свете ночника
раскрывшуюся удержало голову.
Постылый кубок мну. Вино гудит
и пропадает в золотом объеме.
Два листопада. Два - искать и ползать,
как за потерянным ключом - мне обещанья,
но ни одним не одержать судьбы.
Сбивая пламя скоростью бумажной,
кривясь в улыбке - что мне ланселоты,-
- чудовище во мне не хочет есть.
И не звала меня, рыжеволосой
склоняясь в опоздавший сон. Повремени,
не бей, Господь, ее простую душу,
она не слышит. Пусть еще поспит
и станет настоящей, как сегодня
уходит во вчера и умирает
от мелкой суеты и погремушек.
Не стоит мучить. Где мое тепло?
Я спрячу в ящик. Пусть оно остынет.
И сердцевина дерева в смоле
и дальше пьет меня из чернозема.
Карта меры
Небо в глаза лезет, как мышь в картонку,
тень моя спряталась под обои.
Запад мысли кладу на апломб востока,
после чего взрываюсь, подобно бомбе.
Парта школьника кандальным перехватила
ноги маленького. Он собирался бегать.
Из Гомера перехожу в Атиллу,
с ветки на ветку, словно пушистым - белка
исчезала в дереве. Чем не истец библейский?
Небо в глаза лезет, как тела клейстер
хочет в конторку, только мешают обе,
спрятанные в карманы. Окрик
зорких ромбов над разворотом меха,
словно на небе кто-то чертил мелом
слово воздуха, междометия снега,
остальную фразу произнести не смел он.
Меня заставляют снова смотреть, вместо
смотреть вместе. Опережая морды
формуляров. Каждый - окрестной масти.
Корреляция гомогенного фонда.
Московиты - самый народ суммы
солнца, перемешанного потоком
сумрака. В холоде полузимнем
что Сезанн нам, если боимся тонких
запахов на острие дыма,
убегающего в трубу. Быть вам
биркой платья. Ароматом аргона,
льнущего к кислороду. Молитва
вместо города, после столовосторгов,
взрослого недодетства. Датских
капель. Дерзкого. Та картонка
одета, чтобы прикрыть dusty
жизнь. Впрочем, как и сегодня,
так и вчера тусклый плафон хватким
бабочек прятал, словно вполне пригодных
лампе в пищу. Словно, терзая ванты,
я залезал по бесконечным струнам
водопровода облака. Конституций
мне было мало. Я раздвигал студень
этого неба. Соприкоснуться унций
солнца глаз. Он ожидал, сидя
на истощенном хребте какого-то из минувших.
Лицо шершаво, как на жаре осина.
Желтым воском законопачены уши.
Плачет камень. Нам и не знать, сколько
нас осталось. Как лепестки пальмы
от ствола. Как улыбку не корчи,
все равно потом пересыпаешь тальком.
И идешь. Навстречу ползут мили,
как копейки, отдаваемые сквалыгой.
Лучше карты не отыскать в мире,
чем лицо, стиснутое в улыбку.
* * *
Они шли, обнимая друг друга за ткань
одежд. Они шли, осознавая, как
далеко дом. Шли, предчувствуя суету курка
под напряженным часом. Зааркань
попытку взгляда рассмотреть себя. Под
знаком вечера все единства верны.
Утверждая линию, непременно сверни,
мой Бог. Скоро погибнет год,
свернувшись вдвое. Нежные не к добру
пальцы теребят мех. Любые предметы
обязательно ждут, если сказал им. Нет их,
поскольку боль неизбежно последует топору.
Скоро дом. Любит на месте ждать.
Свет мой, ты не замерзла, так
медленно двигаясь, что на душе нужда
тепла. И рука твоя искала креста,
перед тем, как спрятать, поцеловать металл.
Снег тал. Около грязных стен,
которых страницы неумело читал,
тоже своем думая о кресте.
Темные сумерки. Дома пустой куб
отношений усталых ног. Дверное дупло
пело шарнирами. Придавил тоску б
всяким теплом, но захрустит стекло.
Чулан, кладовая. Навсегда, навсегда.
Газеты горящие не образуют костра.
Голос наполнен дымом. В груди - вода.
Утрата времени - лучшая из утрат.
* * *
Мой внутренний совсем скончался,
осталось ноги протянуть,
завыть на полную луну.
Наружный мой совсем несчастным
смотрел вчера в свои зерцальца,
я говорил ему - прицелься,
ты попадешь. Ты промахнешься.
А лошадь все цветы жевала,
и солнце синее висело,
готовьте седла верховые.
А внутренний вставал и дергал
наружного за мертвый палец:
пойдем, пойдем, - на ухо крикнул.
А я отвечу: Хари Кришна,
поэтому луну намылим
и, скользкую, возьмем в рукав.
Готовьте седла верховые, -
нестройно выли, бичевались,
и ты, настойчивый мигалец,
летишь, а шея коротка.
|
|
|
|
