Максим Бородин
Из книги "Лошадь тумана"

* * *

В стихах моих ночует Пастернак.
Он здесь располагается, как дома,
и стелит сам между словами, словно
он в этом доме жил еще до нас.

Он долго чистит зубы перед сном.
Потом по дому бродит, мне мешая.
Вставляет рифмы, мысли, объясняя,
что так намного лучше и притом
стихи свои ему напоминает.

Вот так. А иногда мой Пастернак
приводит в дом поэтов. Целый вечер
они, пьянея, произносят речи
о таинстве и остроте стиха.

Он оставляет на ночь их и ночь
становится кошмаром. Меж словами
спит Гумилев, как бегемот в саванне,
спит Мандельштам, как маленький сурок
и, как убитый, Игорь Северянин.

* * *

Лошадь тумана,
уткнувшись в окно,
жует золотое сено огня.
Я засыпаю.
Мимо меня
проходят ресницы,
опуская на дно
бессонницу корабля.

* * *

"Пишу вам, моя госпожа Мэрилин
из длинных ночей. Здесь все так, как и прежде,
хотя - что-то все ж изменилось. Вдали
меняется жизнь, как детали в одежде

и, значит, меняемся мы... Но прости.
Об этом не стоит. Пишу из бессонниц,
тех, что на полях этих писем, почти
из чистых гостиных домов Аризоны,

которые, вас ожидая, увы
дождались лишь вести... Все так и бывает.
Пишу, потому что у нашей любви
все сроки, как свечи прозрачные тают

и не возвращаются... Время бежит
все где-то вдали. Я пишу вам из тела,
которое может и жить и грешить,
но быть этим телом, увы, расхотелось.

Пишу... Но мешаются мысли. Пора.
Прощаюсь до следущих писем... Надолго.
Навеки ваш, Кеннеди Джон Фитцджеральд.
Ноябрь тысяча девятьсот девяносто восьмого."

* * *

Беда не ходит одна.
Куда ей одной то справиться.
За нею идут всегда
огромные города
и маленькие случайности.

И не заговорены
мы колдовским искусством
от слякотной той зимы,
от грусти и от безумства
земли.

* * *

Рим, засыпая на мягких холмах суеты,
свит из времен невесомых и неизгладимых.
Память проемов хранит дорогие гардины,
длинную темную ночь и пустые мосты.

Все это сон. Эта сера домов поутру
только нам кажется. В жизни намного все проще.
Росчерк пера намечает осеннюю рощу
и утонувшее небо в глубоком пруду.