| |
Андрей Гордасевич
Поводки от Cerruti
В пятницу вечером неоконченного века дачный помещик Штемпеляев-Безалтынный
расположился, по своему обыкновению, в chaise longue перед камином, шелестя уже
не свежим, но всё ещё последним выпуском "Бредомостей". Безалтынный
читал газету строго листами, начиная со среднего, стремясь развить способности к
восстановлению целого по частям. Дабы стимулировать все клеточки памяти,
прочитанные листы он неспешно комкал и жестом, не лишенным отъявленной грации,
посылал в камин: не имея возможности вернуться к исчезнувшему, Штемпеляев
запоминал его почти фотографически. По привычке он пытался -
безнадежно! - восстановить картинку последних лет, которую он до сих пор,
через год после исчезновения супруги (так он привык называть то, что с ней
произошло), так и не дорисовал.
Временами (например, по прочтении рубрики "Варварство") растянувшийся
перед очагом выглядел года на тридцать-два - тридцать-три, но все остальные
страницы отбрасывали его годам к сорока, поэтому в среднем за вечер ему можно
было дать на вид лет этак тридцать шесть. Иногда - с половиной. Дробь эту
порой набрасывали вечерняя небритость, красноватые белки глаз и скептические
серповидные морщинки, мелькавшие вокруг уголков рта. Весь облик Штемпеляева-
Безалтынного выдавал человека аристократически тонкого, строгих к себе
требований и непредсказуемо ранимого, что подчёркивалось висевшим в гостиной
оригиналом графики Пикассо и пятью-шестью ранними, но отличимыми для намётанного
глаза работами Сезанна.
Препроводив очередной лист на жарко-линючие яблоневые угли, Штемпеляев-
Безалтынный насладился кирпичными всполохами по стенам камина: вспыхнувшие языки
пламени исполнили для него мрачновато-пурпурное танго.
Надо сказать, даже для легкого изящества богемно-дачной атмосферы одет
Штемпеляев-Безалтынный был чересчур a la mode: тонкий шерстяной материал
светлого костюма, прожурчав по изгибам шезлонга мягчайшей невесомой рябью,
водопадом срывался с колен к желтовато-песочным глыбкам туфель; непринужденно
расстегнутый пиджак открывал кремовую рубашку и матово-золотистый галстук -
из плотного фактурного шёлка бесконечной классической палитры, повязанный
любимым широким Double Windsor.
Любуясь исчезновением прочитанных листов, хозяин длинной ухватистой кочергой
шерудил угли и поправлял за витой решеткой поленья, меланхолично щупал
медленными пальцами роскошный cravate и пытался вспомнить, что нового произошло
за исчерпавшую себя неделю. Иногда это удавалось сразу, но гораздо чаще
приходилось начинать именно с галстука: стоило Штемпеляеву-Безалтынному
запамятовать случившееся, скажем, во вторник утром, - и он немедленно
восстанавливал весь тот день по одной-единственной детали - галстуку,
который тогда надевал. Удивительным образом cravat'ы служили Штемпеляеву-
Безалтынному своего рода поводками для дней, недель и даже месяцев. Иногда путём
невообразимой концентрации внимания ему удавалось проникнуть в самые замшелые и,
казалось, окончательно задавнянные времена, подтаскивая их, как на шлейках,
поближе и всё же удерживая на безопасном расстоянии.
Феноменальная галстучная память Штемпеляева-Безалтынного (явление никем не
обнаруженное, а им самим изученное лишь потребительски), проявилась ещё в школе,
едва мальчугана приняли в пионеры. Теперь, уже несколько лет выгуливая память в
самых дорогостоящих и престижных материях, он затруднялся, нет, отказывался
представить себе, что когда-то глаз цеплялся за малейшие неумелой рукой
заглаженные складочки, прожженные в шалостях дырочки, мятые троечничьи и
ровнёхонько расправленные отличничьи узелки. И никому-то было в те годы
невдомёк, как доискивался Коля Штемпеляев до событий глухих и невзрачных,
обесцвеченных и полинявших почище самих красных треугольников с шеи какого-
нибудь неряхи-оболтуса, - как раскапывал он мнимо забытое в штабеле
почищенных чешуистых дней.
На каждом без исключения шейном огоньке, будь то хоть гордость наиопрятнейшей из
учениц, всегда находилась ниточка, зацепка, лазейка для въедливо-штемпеляевской
галстучной памяти. Не раз пытался понять пионер Штемпеляев, как же удается
снимать показания с одноцветных кусков материи, и виделось ему, что сам он,
Колька, то оборачивается в них, вытягивает впитанное посекундно, то разглядывает
полупрозрачные равнобедренники на просвет, а то и просто куролесит внутри
галстука, среди толстенных нитей-канатов, точно юный Хокинс на
"Испаньоле", несущейся к Острову Сокровищ. Поднимался ошалелыми
рыбинами страх перед невыученным уроком - давным-давно, разве тогда? -
убегали от мальчишечьих снежков одноклассницы - как только-только... нет,
это позже, позже! - влетал в окно раздевалки сорвавшийся с ботинка
мяч - нечаянно!.. Честно не нарочно!.. Не надо, тётя Клава...
Ненадоненадонупожалуйста!.. У!.. Бабра-швабра!..
Поворошив в очередной раз угли (последний газетный лист исчез в камине помятым
воздушным шаром), Штемпеляев-Безалтынный протянул руку к журнальному столику и,
взяв пульт, поставил вкрадчивую запись позднего Рона Картера "The Bass and
I", хлынувшую в каминную почти по-водяному осязаемо через две дюжины
микроколонок "B & O".
"Someday My Prince Will Come", - уверяло себя фортепьяно под
щёточки ударных и шелест перкуссии, а обольстительный, глуховатый, как сквозь
войлок, бас всё увивался вокруг да около, так и не приближаясь вполне, дабы не
задеть тему слишком бесцеремонно.
Вглядывался Штемпеляев-Безалтынный в полупрозрачные сезанновские paysages,
накладывал обнаженно-чувственные штрихи на graphique de Picasso, и окутывала его
сентиментальная нега, и вспоминались ему наивно-патриотические старшеклассные
занятия по начальной военной подготовке, появляться на которых дозволялось
юношам исключительно в галстуках - потаённый знак военной дисциплины. На
сей раз то были уже настоящие, позаимствованные у отцов добротные изделия, чаще
темно-синих, под стать школьной форме, тонов, иной раз перечеркнутые
полосочками, а когда и разбитые на клетки, - не всегда собственноручно
завязанные, но с ликованием срываемые на первой же "послевоенной"
переменке. И срывал Коля Штемпеляев наравне с товарищами галстук, и клубком
бросал его в сумку, и бежал в обход школьного завтрака через дорогу к кафе
купить горячий, за тридцать три копейки, хачапури, и как раз в тот день, в день
папиного бордового, широкого, чуть не во всю грудь, лопатника оказалось у Коли
лишь одиннадцать копеек, и не попробовать бы ему в ту промозглую
поздненоябрьскую перемену нежного расплавленного сыра в тесте, зажатом ладошкой
через вощеную бумагу, - ведь так, чёрт возьми, именно так выдавала бабка из
своего чудесного алюминиевого сундука с крышкой, вечно болтавшейся на одной
петле, жаркие лепешки! - не получить бы невинного школьного наслаждения,
если б не одолжил ему требуемой суммы в двадцать две копейки старинный друг его,
впоследствии сильно оделовевший человек Васька Червоннов, ныне Рублевикин. Да...
чего только не выудишь из памяти так вот, через годы, до чего не докопаешься,
вспоминая стародавнюю дружбу: он, Васька да сгинувший у себя в Хохляндии
толстокостный Виталька Полушкокрутило, который ещё в восьмом классе целых десять
секунд удерживал на вытянутой руке пудовую гирю. Эх!..
"The Shadow of Your Smile... - вкрадчиво плёл ронкартеровский
контрабас, - When You Are Gone... Will Colour All My Dreams..." -
и Штемпеляев-Безалтынный мечтал, печально и пристально вглядываясь в огонь. Он
размышлял о времени как таковом и, при этом, не совсем таковом, а скорее каком-
то таковом-растаковом, но несколько ином (пост-таковом?..) по сравнению с теми
временами, что случались ранее. Под джазовременные вариации мечтать было легко,
мысли ложились на них, убаюканные, а вместе с мыслями потихоньку дремал и их
невольный обладатель. Штемпеляеву-Безалтынному пригрезились вереницы гусей в
плотном осенеобразном небе, но каждый гусь на самом деле только притворялся
птицей, если же приглядеться повнимательней, оказывался шейным платком; тогда
один из задравших голову, глядящих снизу сонных безалтынных штемпеляев переводил
взгляд на соседнего гуся, а тот, что проявил себя как платок, безалтынный,
начинал томно опускаться на землю, за ним - другой, третий, и так до тех
пор, пока расстроенный угол шейных треугольников не разносился ветром. На этом
месте Штемпеляеву-Безалтынному стало высоко дышать, и он проснулся.
Ослабил галстук. Расстегнул на рубашке верхнюю пуговку. Поглядел чуть
расхлыстанно в зеркало и вспомнил супругу - прошлую и потому не мешавшую
боле приобретать милые штемпеляевской шее поводки.
Не ценила она выбор плотной, мягкой материи, удерживающей осеннюю влажность и
рассеянный, холодноватый свет с пожелтевшими отблесками листвы; не знала толку в
легких летних шелках, впитывающих солнечные блики и время суток; не отличала
поздне-зимние галстуки от ранне-весенних; не ведала о том, куда проникает
взглядом Штемпеляев сквозь плоские и объемные, тугие и ослабленные, одинарные,
двойные, симметричные и однобокие галстучные узлы. Откуда ей было знать, как
липнет на красный цвет обида, как желтые оттенки охлаждают выскочек, сколь часто
округшейная чернота провоцирует важничанье, зеленый придает воспоминаниям
глубину, но размывает сюжет... Как же было ей разобраться во всем этом
многообразии клетчатых, полосатых, мелко- и крупнофактурных фильтров, которые
если не полностью, так в деталях преображали досягаемые через галстучный узел
дни!
Странно теперь вспоминать, что именно она, будучи в вопросах галстучной памяти
полной невеждой, внушила Штемпеляеву-Безалтынному страх перед помнящими вещами.
Пожалуй, под конец она всё же согласилась: он может позволить себе тратить такие
деньги на галстуки, чтобы надеть каждый из них всего однажды. Однако уяснить,
для чего мужу требуется хранить однажды использованные полоски материи в
картонных коробках, пронумерованных по годам - '98, '99, '00... -
несчастная так и не смогла.
Но всё могло бы еще обойтись, если б вороватая не принялась со временем
расхищать галстучные воспоминания, тайком раздавать фрагменты мозаики мужьям
подружек и родственникам, нарушив цельность картинки, которую он до сих пор,
через год после исчезновения жены (так он привык называть то, что с ней
произошло), так и не восстановил.
Она полагала, он не замечает.
Ошибка.
Она утверждала, это не так важно.
Он придерживался иного мнения. Дело вовсе не в том, что он привязан к вещам
больше, чем к людям, - просто иногда одежда впитывает не только запах
носителя. Да, вещи угнетающе много помнят. Ведь именно после её исчезновения
пришлось впервые избавиться от галстука. От галстука-поводка того дня.
Потом - от того, в котором решился. Потом - от всех галстуков
колебаний и сомнений, от тех дней, что предшествовали воле, от поводков
повеления, галстуков слова, исполнения, исчезновения, от шлеек вместе прожитых
лет. Последующих недель страха, раскаяния, блудной потерянности - с их
разверстой, раскаявшейся и разворованной галстучной палитрой.
Вскоре после этого он полностью уничтожил коробки-кладовые, которые могли выдать
тайну случившегося: возможно, не для него одного галстук подобен раскрытой
книге. Вместе с галстуками Безалтынный отделался от тучи губительных
подробностей, мелких штришков, запечатленных на баснословно дорогих материях.
Пожалуй, теперь он сдержался бы. Конечно, она не должна была преступать границу
кладовых. Но сам-то он пошёл куда как дальше, не понимая еще: это она таким
способом спускает на него с поводков всё хранившееся в коробках время. Отличный
расчет. Кто же такое вынесет!
Штемпеляев-Безалтынный снова взял кочергу и поворошил угли. Угли раскраснелись,
он нагнулся и протянул к ним ладони. Что-то в уголке камина, чуть задымившись,
привлекло его внимание. Он поднялся из chaise longue и присел перед решеткой на
корточки.
Точно. Этот был в среду. Тёмно-синий шелк мягчайшей фактуры, стильный
абстрактный узор. Штемпеляев подтолкнул недогоревший кусок кочергой в адскую
температуру обугленных яблонь. Затем снял матово-золотистый поводок от Cerruti,
не развязывая, через голову. Поправил узел. Раздвинув угли, бережно положил в
камин и присыпал сверху.
Нет, положительно, не стоит помнить так много и возвращаться слишком далеко в
исчезнувшее. С возрастом это переносится всё тяжелее. В конечном счете, в
галстучных кладовых хранились всего лишь события его личного прошлого. Помнить
их или забыть - не имело исторического значения.
Пусть он уже не восстановит в деталях картинку - теперь и не хочется
лицезреть ее во всей полноте. Последней недели вполне достаточно. Пять рабочих
дней, пять галстуков, камин с яблоневыми дровами. В пятницу вечером он позволяет
себе прежнее баловство: прогоняет по галстукам истекшую неделю. Выходные -
не в счет. Изредка его терзают сомнения: возможно, собрав громадный галстучный
архив, он смог бы заглядывать в будущее?..
Однако чаще Штемпеляев-Безалтынный отмахивается от этих размышлений и тренирует
память, попросту бросая в камин листы несвежих газет.
|
|
|
|
