Леонид Нетребо
"Стрелка" или "Новый год на хуторе близ Надыма"

          Начало восьмидесятых. Поселок Пангоды.
          Грянул первый Новый год на Севере. На работе выдали по бутылке "Советского шампанского". Одиночество плюс ностальгия заставили меня тридцатого декабря набрать номер телефона институтского однокашника, тогда, как и я, молодого специалиста, у которого очень кстати заканчивалась вахта на одном из УКПГ (установка комплексной подготовки газа).
          Мой друг считал, что на институтском распределении ему повезло больше, чем мне: "Обоим нам выпало газовое месторождение "Медвежье". Только мне Надым, а тебе Пангоды - хутор близ Надыма". После прибытия в "Надымгазпром" наши пути действительно разошлись, я улетел в Пангоды, он остался в Надыме. Каждый межвахтовый период он проводил в своем Надыме, считал себя горожанином, а меня называл не иначе как "пангодинец несчастный". Общались мы только по телефону.
          – Дался тебе твой Надым! - весело агитировал я, улыбаясь телефонной трубке. - Прикинь разницу: там у тебя койко-место в общаге, теснота-суета, а у меня - отдельная хата. К тому же, ты у меня еще не был.
          – Горючее? - в своем стиле уточнял параметры грядущей новогодней ночи друг.
          – Обижаешь!
          – Снегурочки?
          – Сколько угодно!
          – Телевизор?
          – Только что купил.
          – Гитара моя, - заключил друг, что означало согласие.
          Жил я в так называемой "бытовке" двухэтажного деревянного общежития. Надо сказать (это пригодится для дальнейшего рассказа), что номера на моей двери никогда не было (хотя, разумеется, комната, согласно ордеру, имела свою адресную цифру), зато на уровне замочной скважины мелом была выведена обыкновенная, вертикальная стрелка. Не большая и не маленькая - сантиметров десять. Видимо, когда-то, еще до меня, намалевали мальчишки. Я не пытался стереть это невинное произведение неизвестного художника, доставшееся мне по наследству от предыдущих жителей, и вместо нее нарисовать, хотя бы тем же мелом, номер комнаты. Стрелка мне просто нравилась, тогда я искренне полагал, что она является своеобразным украшением моей индивидуальной двери. Но скорее, в этом была какая-то не до конца осознаваемая блажь, порожденная уже таявшей студенческой независимостью: я не пронумерован, значит, не такой как все.
          Бесстрастную, прямоугольно-параллелепипедную геометрию бытовки, имевшей и другое меткое название - пенал, нарушали умывальник, вешалка, "койко-место", пара табуреток и самодельный столик, как в вагоне-ресторане - деревостружечная плита, прикрепленная к стене "рояльными" петлями, горизонтальное положение которой, в минуты трапезы, помогала удерживать обожженная, покрытая лаком рейка, под углом упертая в плинтус. Сегодня на тонкой рейке "лежала большая ответственность": шампанское, магазинный спирт, общепитовские котлеты с винегретом, рыбные консервы, шматок сала и малогабаритный телевизор "Юность".
          Ввиду того, что в Пангоды друг заявился впервые и дороги к моему дому не знал, я встретил его на вертолетной площадке. К общежитию мы шли в декабрьском сумраке неосвещенных улиц.
          – Хорошая нора, - оценил жилище молодого специалиста друг, отряхиваясь от снега, пристраивая гитару в свободном углу и заглядывая за одежду на вешалке, - а где снегурочки, где ёлка?
          – На улице.
          – Понятно. Возьмем на заметку: население на хуторе близ Надыма - вероломное население... Ты что же до сих пор росомахой не разжился? Даже я на промысле росомаху такую, знаешь, столовскую, завел. - Он, топыря руки и выпячивая живот, подвигался по комнате, как пингвин, изображая, по-видимому, все же росомаху. - Сыт-пьян и нос в табаке.
          Под звон стаканов и струн мы вспомнили студенческое житье-бытье, взгрустнули. За стенами и окном ситуация празднично накалялась. Наконец, ударили куранты.
          – Все! - приглушил струны друг решительной дланью. Взял гитару наперевес, как ружье, и направился к выходу: - Идем к снегурочкам!
          Мы вышли в коридор и закрутились в водовороте взаимных поздравлений. Мой друг очень быстро стал песенным центром одной из компаний и вскоре предательски исчез из поля моего зрения. Звон струн еще некоторое время продвигался где-то по второму этажу, затем плавно сошел на нет, - видимо, закрылась дверь, в которую вплыл желанный музыкальный пленник. Идти следом, ввиду скромности, я не мог. Вскоре коридор опустел, и я остался один. Новогодняя ночь оказалась для меня не только наполненной одиночеством (то, чего я хотел избежать, приглашая друга), но еще и тревожной: периодически я отрывался от телевизора и выглядывал в коридор, прислушивался. Напрасно. Друг исчез. Часа в три удалось получить информацию, что какой-то волосатый гитарист в тертых джинсах и гипюровой рубашке, с какими-то девушками, вышел через черный ход на улицу...
          Итак, я понял, что моему надымчанину грозила холодная кончина.
          Капитально одевшись и взяв под мышку полушубок друга с собачьей шапкой в рукаве, я пошел искать этого неисправимого донжуана, оставив дверь кельи незапертой (тогда это было возможно), на случай, если он вернется сюда до моего возвращения.
          Ночные блуждания по "гуляющему" поселку, с расспросами прохожих, ничего не дали. Милиции как таковой тогда еще не существовало: участковый находился, естественно, дома - на дверях поселкового Совета, где располагалась его рабочая комната, висел замок. В Скорой помощи тоже все было спокойно - видно, никто не собирался болеть в новогоднюю ночь: врач и медсестра приняли мои поздравления и продолжили просмотр Голубого огонька. Успокаивало еще и то, что ночь была на редкость тихой, лунной и не очень морозной, прямо гоголевской. Согласно жанру, где- то в этой сказочной зимней ночи бегал волосатый чёрт. В гипюровой рубашке, с гитарой. Видно, где- нибудь все же пригрелся, подумал я про этого надымского анчутку и вернулся домой. В келье вовсю работал телевизор, который я забыл выключить. Не раздеваясь, прилег на "койко-место" и заснул.
          Позже заявился и "анчутка", волоча по полу гитару, за которой, цепляя все что можно, поскрипывая и строптиво пружинясь, тянулись две порванные струны, увядшие соучастницы ночных приключений. Друг был уставший, посиневший от холода, злой. Но целый. И, кажется, трезвый.
          История его была такова.
          ...Попев немного в одной из комнат общежития, он вышел в коридор с целью возвращения в мою "бытовку", имеющую, как он помнил, дверь со скромной, простенькой меловой стрелкой. Но его тут же, как шумная комета, зацепила другая, смешливая группа, состоявшая из одних "снегурочек", упросившая поиграть на гитаре в соседнем общежитии: "Не нужно одеваться, перебежим всего метров тридцать! Ну, пожалуйста! А мы думали, вы не только красивый, но и смелый!.." Друг не устоял перед коварством пангодинок.
          После пары следующих перебежек по хрустящему снегу, друг понял бесперспективность этих подлунных маневров, и у него, сквозь хмель, наконец, созрела мысль о необходимости возвращаться "домой". Выйдя на стандартное обледенелое крыльцо стандартной пангодинской двухэтажки, рядом с которой, и далее, в полнейшем беспорядке, как ему показалось, лепились еще несколько таких же "деревяшек", он с ужасом осознал, что заблудился. Единственным его ориентиром была меловая стрелка, начертанная на двери первого этажа неведомой общаги.
          Он, методом уже освоенных перебежек, принялся искать этот желанный знак. Наверное, со своей гитарой он выглядел как автоматчик, перебегающий от укрытия к укрытию, меняющий дислокацию.
          Заскакивал в парадную, крался, согнувшись, по первому этажу, ища стрелку. Через час ему стали попадаться уже знакомые дверные ручки, замочные скважины, дерматиновые обивки. Все говорило о том, что некоторые общежития он проходил уже по второму разу. Он страшно замерз, хотелось есть и даже пить.
          В одном месте его, крадущегося по коридору и якобы заглядывающего в замочные отверстия, окликнули:
          – Парень, ты чего там ищешь в новом году?
          – Стрелку... - клацая зубами, ответил друг, целеустремленно продолжая согбенное движение вдоль череды дверей.
          – Слышь, маньяк, я сейчас мужиков крикну!.. - возвысили голос в конце коридора.
          В другом месте он более подробно объяснял про стрелку, называл мою фамилию, которая еще не была известна широкому кругу пангодинцев. Смеялись над ним и над моей фамилией.
          В третий раз, окончательно раздосадованный, он не стал отвечать на вопрос о цели своего коридорного ползания, за что добродушные пангодинцы просто отняли у него гитару и выкинули ее на улицу, в снег, надеясь, что хозяин инструмента ретируется вслед за гитарой. Они не ошиблись.
          ...Когда он нашел вожделенную стрелку, то первым делом почему-то не толкнул дверь, чтобы немедленно войти, а глянул на часы. Было семь часов утра. Тут он, по его признанию, чуть не заплакал.

          – Ты почему так долго? - только и воскликнул я, когда он шумно ввалился в комнату.
          – Стрелку твою проклятую искал, пангодинец несчастный, - свирепо прохрипел надымчанин, отшвыривая гитару, как, вероятно, одну из виновниц своих злоключений.
          Виноватая гитара угодила в рейку, поддерживающую стол. Стол рухнул, вернее, сложился, повис на стене. Сервировка рассыпалась по полу.
          Телевизор, путем замысловатых зацепов самортизировав на электрошнуре, уцелел и даже не отключился, продолжал работать, лежа на боку, - это была вторая удача в новом году. Первой удачей было то, что друг вернулся живым.
          Что ж, выходит, фартово год начинается, - подумал я и улыбнулся.
          – Смейся, смейся, - плаксиво приговаривал мой друг, ловя по полу уцелевшую початую бутылку спирта, источавшую на линолеум драгоценные "були" и юрко ускользающую от его синих, как советские куры, дрожащих рук, - смейся, пангодинец несчастный. Ну что за хутор близ Надыма!.. Новый год нельзя встретить по-человечески. Ноги моей здесь больше не будет!..