| |
Эдуард Хвиловский
Одесса
1.
Этот город возник в девяносто четвертом
На приправленных солнцем равнинах степей.
То, что было дугой, обозначилось портом,
Начиная отсчет многотысячных дней.
Протянулись пути до каръеров Каррары,
Чтобы здесь возвести рукотворный Эдем.
Заплескались ручьи, замелькали товары,
Засветились огни над обилием тем.
Много разных имен населили равнину,
Утверждая закон, закрепленный в веках.
И Афины, и Рим, и Стамбул с Палестиной
Ароматно настояны в русских корнях.
Многопрофильность лиц и торговых наитий
Расплелись в музыкальных и зодчих рядах,
Опереточность поз, многозначность открытий
Обозначились в песнях, в бульварах, в садах.
То, что где-то - обвал, здесь - большая удача,
То, что где-то - удача, здесь - полный обвал.
Плата вышла сполна, и объявлена сдача -
Ни копейка, ни рубль, ни грош не пропал.
На соленом ветру, над мостами и садом,
Над изломом марсельских и толевых крыш
Продолжай свое дело, Назвавшийся Градом,
Коль тебя не извел даже хан Тохтамыш.
2.
Все ракушечник полем дырчатый
сопрягает дома на подкладке
одаренности, степью дышащей,
распрямляющей личные складки
из соседских ступеней скрипами,
раздающимися камертонно,
неучастий, участий всхлипами,
возникающими монотонно.
В лучевых ямбах воздуха ставнями
заслоняют свеченье прямое.
Солевыми, лиманские плавнями
исцеляют всеместно живое.
Гордость голубя над черепицей
обновляет фрагмент Молдаванки.
Теплый луч, окупаясь сторицей,
растекается телом смуглянки.
Протянувшись на сто лет и двести
так послушно входили в легенду
те до нас. В день другой в этом месте
раздвигаем сегодня календу
всей наклонностью личного поля,
ощущений и вер, претендуя
на участие в списке. Неволя
только мысль. Ничего не взыскуя.
3.
В подсветке фиолетового неба
и с одобренья розовых Атлантов,
что каждому извозчику знакомы, --
тем паче, записным аборигенам, --
шумит и перехлестывает море
строптивостью и дерзостью живущих
в скумбрийно-баклажанном городище,
намеренно лукавых и веселых
и в будни, и в торговые календы.
И все об этом знают и смеются.
Одни - над воплощенной этносферой,
другие - над ее очарованьем.
Ни доводам, ни силе не внимая,
текут осемененные идеи
и прямо в назначенье попадают,
чтоб сделать из идеи сразу деньги,
купить на них немеряно томатов,
смешать да вот с такими огурцами
и, дозаправив всем, что было в доме,
отметить дружно взятие Бастильи
или другой торжественнейшей даты,
вплоть до признаний мужу в постоянстве
или рожденья первого ребенка
(быть может, даже у чужой соседки),
что мило и измене неподвластно,
имея откровением основу,
заложенную в скифском разночинстве
скрипичного во время исполненья
концерта для оркестра вундеркинда
и дорогого сердцу инструмента.
По всем нагроможденьям эстакады,
вплывая точно в центр против ветра,
развешивать белье пошла Хозяйка
под звуки непрестижной "Периколы"
и мерным натяжением веревки
искуснейшим манером управляет,
орудуя устройством без патента,
что во дворах зовут большою палкой.
Залива рокот волн ей помогает
и маяка веселое мерцанье,
помноженное на обмен квартиры
самой матроны с добрым дядей Мишей.
Верандами они соприкасались.
Теперь делить их более не будут,
поскольку сочетались третьим браком
и новую стиральную машину
купили, так отметив полюбовно
прекрасное, что сразу всем открылось
и залило огромную веранду
приятнейшим жильцам всем ровным светом
от ламп молочно-белых очень ярких,
продолживших так нужное всем дело,
дворовым учрежденное гигантом -
электро-теле-радио-монтером.
Он был силен и в шахматах, и в токе.
Особенно при ферзевом гамбите,
отлаженном до виртуозных ставок,
достаточно высоких на то время.
Приятнейшими были те турниры,
когда текли рекой и морс, и сбитень.
Профессор Лехт, ударник Рабинович
скрипач и романист Переяславский,
арфистка Тая, Лена-педиатр,
почтенный Лазарь, экс-завхоз Пилявский,
певец Дельфано, графоман Нечаев,
заносчивая, сладостная Зойка,
зав. АХЧ блатная тетя Зина,
навязчивый и верткий Перельмутер
являлись смыслом города-двора.
Меня в нем нет, а он во мне всегда...
4.
Полукруглая арка
у входа на пляж "Ланжерон".
Быстролетная спарка.
Завистливый аккордеон.
Запах юга, волны,
неустанной в своей теплоте.
плотно соединены
бесконтактные после не те.
Освежающи лики
на тропах и просто вдали.
Исцеляющи блики
соленой и плотной воды.
На акациях пчелы -
вольны, сахаристы, быстры,
и дыханием новы
с глазами открытые сны.
Отрезвленье не близко.
И нужно ли вовсе оно,
если рядом записка
и открытое настежь окно?
5.
Позабытая роль номерка на руке
за бечевкой из неухоженной раздевалки,
где мячи, таланты, круги и скакалки
сочетались, как галька в огромной реке,
никогда не бывшей поблизости от
умопомрачительно горячего пляжа
своенравного города без высот
или явных низин. Он пожизненно в раже
пребывал из фруктов, рыб и острот,
и бывало таких - просто некуда деться! -
разлетевшихся в глубину всех широт,
теряя на лету обаяние перца,
которое было возможно вполне
в эпоху камбалы и скумбрии дунайской,
табака и маслин, привезенных извне,
зачастую даже из земли аламандской.
Загоревшая соль на лодыжках ног
там, где тоже ловилась рыбка-бананка.
На румынско-греческий солевой слог
попадалась нередко красота-смуглянка,
изогнувшаяся над большим заливом радуг
огневая ундина, что раз в году
отнимала сполохи у красных ягод,
подававшихся к праздничному столу.
Под ночной пожар разудалых звезд
за кормой облаков и перинами песен
распалялись головешки буйных голов,
и просцениум для действий бывал им тесен.
Заохотив взгляд, черноморский "бычок"
улизнул с крючка рыбака удачи.
От шлепка об воду ушел хлопок
без оглядки, без номерка, без сдачи.
6.
Тот край, где воздух тихо чист
в объемах сбывшихся обманов
напоминает свежий лист
деревьев, подлинностью пряных.
И разговоров божий цвет,
и по углам застывший Иаков
спасали действенно от бед,
в которых всякий одинаков.
Сереброструнная гроза
пережидалась легче вдвое,
когда глазная бирюза
молчала о ночном покое.
В углах подсвечен был прибой
восторженностью всепрощенья
и восхищением тобой
под миги перевоплощенья
в тимпан, в оконный переплет,
в ковер, в накидку без подстежки,
в гусей отставших перелет,
в серебряные вилки-ложки.
Под гусли возникал пожар,
под флейту появлялась пена,
снимая слой за слоем жар
и виртуозно и степенно.
На спицах извивалась нить,
узоры превращались в "спинки",
определенностию быть
соединяя половинки.
Взлетали ласточки в быту
из черепицы при хоромах,
переполняя пустоту
перекосившихся балконов.
Заварен кофе. Туг карниз.
И в ожидании - машина
по переплавке новых виз
в одноименную картину.
7.
Одно из самых-самых мест
с овеществленной перспективой
бытует все еще, окрест
свои отсвечивая дива
ручной работы мостовых,
переливающейся смальты,
лепнины кружев дорогих,
чугунных ограждений Мальты,
полотен, звуков па-де-де
и необъятно волн широких,
сбегающих всегда к воде
холмов покатых, древооких.
Там жил Оттон и Зеев жил,
Амалия и Бернардацци,
сам А.С.П. там В. любил.
Сто лет назад там шли "Паяцы".
Там в голубом сеансе сна
звук оперетты раздавался,
и запах рыбы и вина
под каждой кочкой настоялся.
Я вырос там и видел дом,
где Любка Шнейвейс проживала, -
он ведал больше о былом,
чем мейсенские покрывала.
Я исходил весь камень тот
единственными башмаками.
Там пыль мне набивалась в рот.
Я трогал там закат руками.
Там умный прятался подчас
в души глухие переборки,
закрыв глаза при счете "раз",
при счете "три" приникнув к щелке.
Там театр вечером сиял
для иностранцев именитых,
пуская на галерки шкал
студентов, гроздьями разлитых.
Простейших видов прямоту
там заполняли анекдотом.
Им заправляли даже "ТУ"
перед ответственным полетом.
Им заправляли и пиры,
и "Запорожцы", и "Победы".
И, если скрестятся миры,
быть может, я туда приеду
перезаправить "Шевроле"
2008-го года,
чтоб завершить парад-алле
у двери гробового входа.
8.
На невыдуманном просторе
Под невыдуманный мотив
Тепло-сине-зеленое море
Переходит в овальный залив
С колоннадой стихов на обрыве,
Маяком и воздушным мостом,
Где в подсоленном ветром порыве
До сих пор мы подспудно живем,
Поминая и время удачи,
И музейный таинственный грот.
Мы, как прежде, смеемся и плачем,
Искривив, как положено, рот.
9.
Ходил и плакал в очертанья
руками глаженых камней,
в изгибы отраженных рей,
в себя из рифмы раставанья
однажды порванных цепей
и бусинок горчичной пробы
во славу утренней зари,
в вечерней перекличке чтобы
по хрустким звукам счета "три"
не проиграть себе пари.
На ломберных столах удачи,
обитых дорогим сукном
пред тем единственным окном
лежала в табакерке сдача
с запиской дорогой о том,
о чем сегодня в плошке детства
сгорает маковый пирог
и полустанции дорог.
Вольнолюбивое соседство
в обычный превратилось торг
отчаянья с воздухопляской,
неведенья с упором дна.
Без ржи, без просини, без льна.
За потаенною подвязкой
изнанка белая видна
другой, непористой резины,
других, нешелковых чулок,
впитавших пот прямых дорог
и в рычагах большой дрезины
видна не мускульность, но ток
без теней, запаха и цвета.
В магнитах дорогих полей,
вдали от резвых снегирей
изнанкою полураздетой
поскрипывал диагноз дней
до обольщающего крика
их никудышнего горла.
О, плотность синего стекла!
Вот так седьмая степень стыка
себя в нелепости вела.
Периметр большого сада
исхожен вдоль и поперек.
Себя "Осенним" он нарек.
Знакопослушная монада
летит в подставленный висок,
чтоб вылететь насквозь оттуда
в отметины другого дня,
(непродолжительности для)
где, как означенного люда,
так долго не было меня.
Ладонь по чугунам решеток
условные ведет слои -
и не твои, и не мои.
Тот номер стерт или нечеток,
но больше нет команды "Пли!"
Булыжник мостового свода
там обменял на тонны роз
(по коже пробирал мороз)
и в завершение похода -
с собою в рюкзаке унес.
10.
Прости меня, возьми меня, Одесса, -
Сонет краеугольный бытия.
И ты давно не ты, и я - не я.
Взошед с тобой из одного замеса,
Я больше не скажу тебе "моя"...
Воспевшие тебя уже примкнули
К почившим иль ушедшим далеко.
Там где когда-то было глубоко,
Безвременно сосуд перевернули -
И пролитым осталось молоко.
Не зарастет быльем дорога жизни,
Не каждый сможет выполнить обет.
Не изведется то, чего уж нет.
Не прозвучит немая укоризна.
И не исчезнет тихий мой сонет.
|
|
|
|
