Александр Костюнин
Утка в яблоках (повесть-хроника)

* * *

          Пути-дороги ярко памятны мне.
          Дальние, трудные, но со временем ставшие такими родными.
          Часто именно они были духовниками моих мыслей и чувств.

          Много километров по Сибири пришлось перемерять пешком, с сидорком на спине. Плечи, кажется, с тех пор и болят от всех поклаж и ремня.
          В детстве я получила спартанское воспитание: у мамы никогда не было привычки целовать меня при расставании.
          А прощаться приходилось часто. Слишком часто. Мама провожала за калитку, а я, удаляясь, махала ей рукой и пела всегда одно и то же: "До свидания, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!".
          Она плакала, будто я уходила навсегда.

          Вспоминаю, как один раз, в слепую пургу, шла я одна из Осинников домой. В лесу намело сугробы, ноги не достают до земли. Темнеет. Ветер усилился. Тону местами по пояс, выбиваюсь из сил. А валенки с каждым шагом вытаскивать всё трудней и трудней.
          Решаю: двигаться в сторону основной дороги, что ведет на баз.
          Не дойти...
          Опустилась отдохнуть. Обманываю себя - на секундочку только. Кружится голова. Пальцы на руках как чужие, не слушаются. Одежда покрылась ледяной ломкой коркой. Равнодушие к происходящему потихоньку вытесняет волю...
          Приближается Конец...
          Эта мысль разбудила, добавила сил. Кое-как встаю и по шажку еле-еле вперёд. Сама себе приказываю: "Не сметь расслабляться, только вперёд! Ты должна выстоять!"
          Домой попала далеко за полночь чуть живая. Мама испугалась, натёрла меня тёплым самогоном и ещё выпить его дала с мёдом и малиной. Уложила на горячую русскую печку. Укрыла тулупом. Всю ночь я металась в бреду, силясь выбраться на дорогу. Мама не спала.
          На другой день утром я опять в пути.
          Чудо какое-то!

* * *

          Май 45-го года.
          Весна в Сибири вообще яркая, а эта особенно.

          Всё оживает.
          Горы обнажаются и становятся романтически-восторженными. По склонам наперегонки друг с дружкой бегут задиристые ручьи.
          А тайга?! Сейчас такая разная и загадочная, чистая и целомудренная. Небо высокое-высокое, а солнце при этом с каждым днём всё ближе...
          Тепло становится!
          В душе тоже происходит обновление. Хочется жить и совершать благородные поступки. Петь хочется. После морозной зимы обостреннее чувствуешь красоту. Может, поэтому вставать в шесть часов не трудно, а наоборот, даже интересно: раньше встанешь - больше узнаешь.

          Вот как раз в это время мы вдвоём с мамой и заготовляли за речкой Берензас на зиму дрова.
          На дорогах наст. В глубоких ложбинах лежит еще не тронутый солнцем снег. Сочное дерево хорошо пилится и колется. Валили сразу по десять-пятнадцать осин. Сучки срубала мама. Я их носила и складывала в огромную кучу. Деревья, сваленные последними, оказывались наверху. Их было легко пилить, полотно не зажималось.
          А вот после того, как верхние брёвна распилены, начинаются адские муки для мамы: помощница ни дерева поднять, ни вагу где надо подсунуть не может. Бывало, мать, надрываясь, сдвинет бревно и, выбившись из сил, горько заплачет.
          Я стою, молчу. У самой слёзы близко...
          Выплачется, смахнёт рукавом горечь и опять за работу:
          - Теперь легче, давай попробуем.

          День Победы застал нас в лесу как раз за этим занятием.
          Смотрим, верхом нарочный летит. Ещё издалека с радостным криком:
          - Шура, Победа!!! Собирайтесь на площади у клуба леспромхоза, за всеми уже поехали. Будем праздновать!
          День солнечный, веселый, народ, празднично одетый. Музыка. Кто обнимает друг друга и смеётся, кто плачет: по убитым, по утраченной без мужа молодости. Таких - большинство.
          По-моему, это единственный день, когда никто не работал.
          Это был день всеобщей радости, ликования, весёлого буйства и ощущения долгожданной личной победы.

* * *

          Папа.
          Что я знаю о нём из рассказов...
          Воевал на гражданской. Был награжден серебряными именными часами за личную отвагу.
          Маму ездил сватать в соседнюю деревню Щеккилу на тройке лошадей, запряженных в расписную лёгкую пролётку.
          Жених на зависть: высокий, стройный, красивый. Прекрасный хозяин. Единственный сын у богатых, по тем меркам, родителей. Традиционно семья занималась выделкой кожи.
          В лагере, когда уводили каждого десятого, он много раз оказывался в числе девяти. На его глазах уводили свояка, маминой сестры тети Мани мужа. Попрощаться смогли только взглядом.
          Осужденный на десять лет, он отстукал четырнадцать. Во время Отечественной войны папа просился в штрафной батальон. Не разрешили... Заставили подписать особую бумагу о добровольном желании остаться в лагере.
          В сорок седьмом, весной, он вернулся.
          Если бы домой... В место ссылки семьи.
          Навигации до июля ждать не стал: пешком восемьсот километров - от одной деревни до другой. Останавливался у местных жителей, чинил обувь, латал крыши. Хозяйка дома собирала котомку - и снова в дорогу.
          Так папа и прошёл весь путь. И худой, как мощи, явился к нам.

          В тот день я на горе поднимала лопатой целину, расширяя полосу пахотной земли. Сверху дома видны как на ладони... Смотрю, бежит ко мне девчонка (не помню, кто именно) и яростно размахивает руками. Подбегает. Бессвязно, путаясь и плача:
          - Твой отец из тюрьмы в шинели пришел!
          - В какой шинели, какой отец? - волнуясь, вскричала я.
          Сама уже бегу во весь дух с крутой горы. Папа навстречу...
          Слились в одно...
          - Папа, я так тебя всегда ждала! - только потом я поняла, что осознанно обращаюсь к нему впервые.
          Так и стояли, обнявшись, на перекрестке дорог, а отовсюду стекались соседи. Опомнилась я после слов старика Морозова:
          - Оля, я затопил баню, есть ли во что переодеть отца? А то я и одежду бы собрал.
          Есть. Мы всё сберегли для него.
          Папа, намывшись, облачился в чистое и вышел к людям.
          Кто-то послал нарочного на базу сообщить маме радостную весть.
          Мама всю дорогу бежала, раскраснелась, волосы растрепались, но она от этого стала еще красивее. Молча прижались друг к другу. Не целуются. Стоят по центру, а народ столпился большим кругом. В голос ревут все. И женщины и мужчины...
          По случаю возвращения устроили праздник. Нашлось спиртное, да и закуску было из чего приготовить. Несколько пар рук намывали, шинковали, жарили. Быстро накрыли прямо на улице столы, и все начали веселиться, словно это их мужья вернулись.

          Глядя на родителей, я гордилась своими корнями.
          Восхищалась родительской чистотой, их умением любить преданно.
          Меня, восьмиклассницу, поражало то, что за четырнадцать лет тюрьмы отец не утратил умения быть нежным. Из бани, которую он построил за домом, приносил мать на руках. Я с улыбкой наблюдала за своим влюбленным в маму отцом (мне родители казались старыми).
          При нём мама сразу как-то расцвела, пополнела. Папа взвалил всё самое тяжелое на свои плечи. С большим хозяйством забот и дел хватало.
          Летом он устроился работать на тракторе в леспромхоз: подвозил доски, бревна, с охотой брал в руки топор.
          Отцу за работу были положены хлебные карточки. Я пошла их отоварить, а вернулась ни с чем.
          - Хлеба ему захотелось?! Пусть спасибо скажет, что живой...
          Одно плохо: не знали мы тогда - кому именно сказать спасибо?

          Пришла пора устраиваться на работу мне.
          Никто не понукал.
          Необходимость - лучший стимул.

* * *

          Я устроилась в Осинниках на шахту. Сняла для жилья койко-место у незнакомых людей. На работу к шести утра. В Берензас не успеть - далеко.
          Одновременно училась в вечернюю смену, в школе рабочей молодёжи. С утра до вечера - на работе, вечером за парту. Шесть месяцев без отрыва от производства осваивала специальность моториста подземных транспортёров, постигала технику безопасности. За это время меня научили самостоятельно управлять лебёдкой, грузить уголь с ленточного транспортера, откатывать техникой вагоны, сланцевать лаву, пользоваться насосом, следить за работой мощных вентиляторов. Я потом даже сама заменяла сальники, не ожидая слесарей, чтобы техника не простаивала. Быстро познакомилась с забойщиками всех трех смен.
          Каждый рабочий день начинался с получения наряда.

          Что такое наряд?
          За два часа до начала работы приходишь в кабинет начальника участка и узнаёшь о задании на день. Здесь докладывают об авариях за предыдущую смену. Тут же проводится политминутка. После неё все, как один, подписываются на Государственный денежный заём в размере месячной оплаты. Кредитуют государство.
          Решение это добровольное, а не то что "хочу - подписываюсь, хочу - нет".
          Получив задание, идёшь надевать комбинезон, получать каску с фарой, аккумулятор - подзаряженный и проверенный заново. И - на клеть - в лифт, чтобы опуститься на восемьсот метров под землю.
          Я - ученица девятого класса - единственная из девушек работала в забое. Кругом одни мужики. Мат в воздухе стоит - глаза щиплет...

          Дядя Федя Выглов попросил принести коня.
          Я решила, что предмет внешне должен хоть чем-то его напоминать. Ничего похожего не нашла. Так об этом честно ему и доложила, вернувшись обратно. Он свирепо глянул на меня, пошел в глубь лавы и притащил оттуда какую-то ржавую проволоку. Трясёт ею у меня перед самым лицом (чтоб лучше рассмотреть могла) и на весь забой:
          - Что ё............................?!
          Мне так стало обидно, что я заплакала.
          Он не ожидал. Смотрю, растерялся, обмяк как-то весь... Не видел ещё такого чуда под землёй. И как бы извиняясь:
          - Ну что ты... Оля. Прости... Это же просто вводные слова. Через год ты будешь ругаться хлеще моего. Хочешь - научу!
          Оказывается, что "конь" это вовсе не крупное копытное животное, как я на земле думала. Это всего-навсего - тросик, с петлей на конце, чтобы таскать по земле затяжки для укрепления лавы.
          Теперь я спокойна. После такого урока уже не забуду.
          Педагоги - прямо от бога...

          Однажды я опоздала на работу: пришла не в шесть часов утра, а около восьми. За прогул могли даже судить. Я к начальнику участка Чепелю.
          - Извините, я проспала...
          - Иди, досыпай!
          Со слезами выскочила из кабинета. Хорошо слесари заступились:
          - Николай Николаевич, она живет на чужой квартире, с вечерней школы приходит ночью, пока поужинает... Тем более, это впервые.
          Я за дверью стою, сквозь рёв прислушиваюсь.
          - Яковлева, зайди!
          Простил...

          Но сложно было не только вставать на работу вовремя.
          Если высота лавы, или иначе самого угольного пласта, небольшая, то сланцевать, очищать лаву от оставшегося угля, подтаскивать затяжки, чтоб крепить кровлю, приходится ползком, лёжа.
          Бывало, развалишься себе, как барыня...

          Всё. Смена закончилась. Теперь еще как-то нужно самой добраться до клети, подняться на-гора, принять душ, сдать лампы на проверку, а аккумулятор на подзарядку.
          Устала. Сейчас бы на квартиру, поужинать и отдохнуть, а тут школа. Поесть спокойно некогда. Обходилась кружкой холодной воды (чай мы в Сибири не пили) и уже на ходу куском хлеба с копчёной колбасой. (Кормили рабочих теперь заметно лучше).

          Вспоминая о работе в шахте, нельзя не упомянуть о постоянном гнетущем ощущении: на тебя беспрерывно давит тяжелый, чёрный каменный свод. На голову, на грудь, на глаза. Спирает дыхание...
          Чувствуешь себя совсем маленькой и беспомощной...
          Да ещё на основном штреке ветродуй.
          К этому тоже не скоро привыкаешь.

          Трудно молодой девчонке преодолеть страх постоянной смертельной опасности.
          Завалы.
          Сколько людских жизней смолкло под предательски обвалившимся пластом...
          Если бы все погибшие разом ожили - земля бы зашевелилась в тех местах...
          Зачем выдумывать ад? Спуститесь в шахту.

          Рискуют жизнью все рабочие, но особенно посадчики лавы.
          Уголь весь отгружен, пласт закончился. Осталось только ловко сбить деревянные опоры, которые до недавнего времени поддерживали земной небосвод, - и "всего делов". Смельчаки, особый отряд, должны топором с одного удара выбить столб и бежать ко второму, третьему - в сторону выхода, наблюдая, как пространство, которое ты только что занимал, перестало существовать, проглоченное обвалившейся землёй.
          Не всегда и не все успевают вырваться из этой преисподней.
          Иногда грунт, как своенравный разбуженный гигант, оползает не только там, где сбиты столбы, но и слева, справа.
          Везде...
          Везде, и даже там, куда ещё только должны следовать посадчики, пробираясь к выходу. И вот тогда неподъёмная, чёрная бездна навеки поглощает и воздух, и свет, и жизнь, превращаясь в могилу.
          Посадчикам лавы перед началом работы давали для смелости спирт.

          Наступила пора сдачи государственных экзаменов в школе. А тут Чепель сообщает мне: вышел указ, разрешающий увольняться квалифицированным рабочим из шахты на учебу в высшие учебные заведения.
          Господи! Учиться на филолога - моя сокровенная мечта.
          Чтоб папа дал мне добро оставить работу, я пригласила его к себе в Осинники в гости. Купила бутылочку, угостила хорошо и получила-таки согласие.
          На вступительных экзаменах в институт сдала все на "хорошо", а географию на "отлично" - попались "угольные разрезы". Члены приёмной комиссии многое сами впервые узнали от меня.
          Шахтёрская пыль глубоко и надолго впиталась в кожу рук. А веки - как тушью подведены. Полностью, пожалуй, только ко второму курсу отмылась.

          Лето пятьдесят третьего года.
          Я, как и мечтала, - студентка педагогического института. Второй курс позади.
          Тогда, счастливая, я и не подозревала, что сразу по достижении шестнадцати лет меня поставили на особый тайный учёт.
          Наверное, весь период учёбы в институте мне не доверяли. За мной следили и доносили. Наушничали. Зачем? Мы настолько были преданы товарищу Сталину, что его смерть все восприняли как страшное, невосполнимое, личное горе. Личную потерю.

          Всей группой мы сфотографировались с траурным бантом на груди. И это не было лицемерием. Мы, студенты, ночь не спали, всё волновались, достойный ли будет преемник?
          Как вообще теперь ЖИТЬ?
          Декан факультета, всегда строгий, недоступный, на митинге плакал. До этого мы считали Ивана Александровича бесчувственным человеком.

Начало Окончание