| |
Александр Костюнин
Утка в яблоках (повесть-хроника)
Начало
* * *
Первые студенческие каникулы.
По настоянию родителей еду на всё лето в Карелию, на родину.
Волнуемся: всё ли будет удачно? Как узнаю своих?
По адресу нашла маминого брата - дядю Сеню. Встретились. Я сразу подметила в его лице мамины
черты. Спазма перехватила горло, ноги подкосились, слёзы навернулись на глаза... Не выдержала тяжёлой
паузы:
- Дядя Сеня, не узнаёшь, это я, Оля.
Он порывисто прижал меня, и мы так долго стояли и рыдали в дверях. А потом до утра просидели
за столом - душами тёрлись.
На выходной я должна была ехать с ним в Щеккилу к бабушке и дедушке. Но случилось иначе:
зашёл Ваня, мой двоюродный брат, он на рабочей машине возвращается туда сейчас. Решено ехать, не
откладывая.
- Я скажу бабушке, что ты моя жена...
К дому он вёл меня не по центральной дороге, а огородами (позже я узнала: старики по этому
признаку безошибочно определяли, кто идёт: местные или гости издалека).
Только зашли, он сразу с порога по-карельски:
- Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?
Та, держась за шесток, выпрямилась, стала вровень со мной, и начала молча вглядываться.
Я не выдержала, зарыдала, обняла её худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из
Сибири... Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня,
как на пришельца с того света... Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по
уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но ещё ни один на родину не вернулся. А тут перед
ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и... родная. Встречи были трогательные,
запоминающиеся и для меня необычные.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка подсел к окну и попросил меня подойти поближе.
- Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
- Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нём. Вечером выискивала
насекомых у него на голове, расчёсывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, а я не
тревожу, пока сам не проснётся. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка,
безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств...
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча.
Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди.
Как жаль, что раньше в жизни не было такого друга рядом!
В другом доме, в этой же деревне, жила старшая мамина сестра, тётя Маня. Она угощала меня
разными национальными блюдами. На столе - горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тёнчой.
Я по-карельски говорила, тяжело ворочая языком. Многих слов не знала. Но мамино желание
исполнила: "С бабушкой, с дедушкой, со своими, говори на родном языке: им будет приятно". Ваня шутил:
- Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
После Щеккилы он отвёз меня в Куккозеро.
Моя деревня.
Здесь я родилась.
И где-то здесь жили люди, по доносу которых папа был осуждён. Мысленно я давно уже их
простила. Но ведь простить - не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах - не судья.
Утро.
На краю разнотравой, широкой луговины, на самом взгорке, - деревенский погост. Православная
часовенка при нём разрушена. (Там, по рассказам, меня и крестили).
Из густой высокой крапивы едва выглядывает пара бревенчатых венцов, да лежит на боку
изразцовая маковка, неловко уткнувшись, как после верного выстрела, в землю крестом.
Сутуло нависая, жмутся кругом вековые ели. Опустили безвольно свои разлапистые ветви
- стоят, не шелохнутся.
Идём по деревне, не спеша.
В нашем доме разместили магазин...
Мне ещё издали указали на двухэтажные бревенчатые хоромы.
Покосившийся дверной проём, как немо искривлённый старческий рот, зиял чёрной дырой. Два
маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли утренней влаги робкими слезинками заблестели на оконном стекле.
Порог.
Как защемило сердце, когда переступила его... Грудью упёрлась в спёртую гнетущую тишину
коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный
стон, вырвался у лестницы.
Да, что же это, господи...
Остановилась в сенях. Всё. Дальше не могу. Нечем дышать.
В сильном волнении вышла на улицу.
* * *
Я с раннего детства мечтала о своей первой поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она
состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, во время моего отсутствия, обгорел
в запылавшем тракторе.
Развился рак...
Всё лето отец мучился от ужасной боли. Тяжело больного, его отправили в областной центр
одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села...
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон. Он тогда всё говорил, что, если бы поел ухи с
куккозерской рыбы, то поправился бы.
В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие
порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймет... А зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
- Что вы?! Ни в коем случае, в такой день, ничего траурного!
В стране большой праздник - день рождения Великого Ленина.
Перед смертью отец долго звал меня. Но никто не позвонил мне в общежитие.
Маму на похороны не пустили.
Огромное горе, которое неожиданно свалилось, казалось, раздавит...
А жизнь всё равно почему-то продолжалась...
Вот и летняя сессия.
Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на "хорошо". Иначе стипендии не будет. А, вместе
с ней, не будет и учебы.
Следом педагогическая практика.
Две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса
зарубцевали боль.
* * *
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный
выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всех состоялся. Направление на работу
давали с учетом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски - в плацкартном
вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне и
маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения.
Сколько хочешь переезжай! (Я думала от счастья задохнусь).
Как жила в Карелии?
Работала сначала в школе лесного посёлка. Преподавала литературу и любимый русский язык.
Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я,
отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчёту.
А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию.
Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня.
Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное...
Направили на работу в райком. Вот это уже было лишнее. Явный перебор.
Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.
Нельзя заходить "на кухню"!
Мама.
Сидела дома.
На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намонтулилась.
Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи,
картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что её труд, колхозный, бесплатный,
тридцатилетний, никак не оценён - отказали в пенсии.
Это был для неё последний удар.
Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме "жена
врага народа". Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз - рак печени. Положили маму в
больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
Уже в больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума...
Меня она стала называть сестрой или Петей.
От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.
Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.
Лежать мама не умела. Хлопотала по дому, играла с младшим внуком.
Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания
нигде...
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице.
Прямо беда...
Пришлось закрывать её под замок до конца работы. (Это мою маму - одну из самых мудрейших
женщин, каких только видела на свете). И наревусь, и нарыдаюсь порой...
То уйдёт в гости к чужим людям...
А однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла.
В другой раз с вокзала, где она раздавала плетеные коврики пассажирам, её увезли в
психиатрическую больницу.
Через месяц сообщили: "Курс провели, можете забирать".
Муж поехал за ней в больницу.
После этого лечения разум у неё помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась:
"Чайку, чайку".
Я испугалась, увидев её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых,
где медперсонал дежурит круглые сутки.
Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно пела похабную
песню:
 Эх милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходишь шевелишь,
а мне пощупать не велишь!
Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем.
Просили спеть ещё...
И это была не чья-нибудь чужая женщина...
Это была мама. Моя мама. Любимая мама!
И весь трагизм положения даже не в том, что она лишилась разума. Нет. А в том, что такой
трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек, как она, оказывается, смогла почувствовать
себя по-настоящему счастливой в нашей стране только повредившись рассудком...
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью...
Всё жутко. Нелепо. Как в жизни...
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
И только сравнивая житие этой великомученицы, можно сказать, что смерть, даже такая - лучше.
Начало
|
|
|
|
