| |
Сергей Глузман
Философы
Начало Окончание
1
В окно дачи Суконкина вежливо постучали.
- Павлуша, выйди, - сказала жена Маргарита Петровна, выглядывая в окно. - Работники
пришли.
Павел Михайлович Суконкин отложил газету, кряхтя, поднялся со стула и отправился на
улицу.
На дорожке перед домом стояли два мужика. Рядом с ними радостно вилял хвостом
хозяйский пес. За спинами гостей цвел яблоневый сад, за ним виднелись парники с овощами, а
дальше, до самого берега реки, тянулось непаханое, заросшее травой поле.
Один из пришедших был рыжим, высоким и костлявым. Его интеллигентная носатая
физиономия казалась несколько асимметричной из-за большой фиолетовой припухлости под
левым глазом. Звали гостя Апокалидис Захарий Аполлонович. Он был одет в рваную от шеи до
плеча тельняшку, лыжные штаны с начесом, предположительно фиолетового цвета, а на ногах
имел черные, резиновые боты.
Рядом с ним гладил пса Алиев Ибрагим Магомедович. Очень похожий на чеченца. В
противоположность своему спутнику, Алиев был невысок и коренаст. У него была кучерявая
шевелюра и черная борода дикого человека гор. При этом глаза он имел голубые, глубокие и
вдумчивые. Одет был в драную кожаную куртку, прошитую на спине двумя выстрелами из
огнестрельного оружия, мятые белые брюки в пятнах и красные кеды.
- Здорово, хозяин, - сказал Апокалидис, широко улыбаясь появившемуся из дома
Суконкину. - Принимай рабочую силу. Что копать нужно?
- Огород, - угрюмо процедил Суконкин и молча двинулся вперед по тропинке между
деревьев. Работники последовали за ним.
Надо сказать, что весьма странный вид гостей, в лицах которых читалось преобладание
духа над материей, а в одежде нищета и упадничество, объяснялся очень просто. Оба они
принадлежали в своей прежней жизни к самой древней, а ныне совершенно исчезнувшей
профессии.
Правда, когда речь заходит о древних профессиях, в головы простой и непросвещенной
публике сразу является мысль... о проститутках. Однако, глядя на Захария Аполлоновича и
Ибрагима Магометовича, эту мысль можно было отмести сразу. Тем более что их профессия была
гораздо древнее, чем проституция. Профессия эта - философ.
Наука считает, что первый человек, который уразумел, что он именно человек, а не
животное, уже и был первым философом, так как дойти до этой мысли действительно нелегко.
(Некоторым, к сожалению, это не удается до сих пор.)
Историки определяют это открытие очень древней датой - примерно двести тысяч лет до
Рождества Христова. О проститутках, понятно, в те дремучие времена никто еще и не слышал.
Что же касается утверждения, что нынче профессия "философ" совершенно исчезла, то
мысль эта требует пояснения. Действительно, на первый взгляд кажется, что в России эта
профессия ужасно распространена. Почти каждый из нас считает себя философом. И слава богу.
Однако, область философии, которой занимались Алиев и Апокалидис, тем не менее, к
сегодняшнему дню уже исчезла безвозвратно. Потому что почти двадцать лет они преподавали в
одном из московских вузов научный атеизм. А атеизм, как известно, проповедует отсутствие бога.
Вопрос, как можно преподавать чье-то отсутствие, на первый взгляд кажется совершенно
неразрешимым. Да только на то и были Захарий Аполонович и Ибрагим Магомедович
философами, чтобы разрешать любые, самые немыслимые и абсурдные вопросы. Тем более, что за
свою работу они получали вполне приличную зарплату. А зарплата - это очень серьезный
двигатель философской мысли.
Что же касается научных разработок, которыми занимались философы, то Апокалидиса
Захария Аполлоновича наиболее привлекал конец света в средневековом христианстве. Эта тема,
надо сказать, была очень выигрышной, поскольку конца света в Европе ожидали долго и с
нетерпением. Поэтому лекции Апокалидиса по накалу страсти были похожи на театральные
представления.
- Представьте себе, - сверкая глазами, вещал с высокой кафедры Захарий Апполонович, -
немецкий город Аахен суровой зимой 999 года. Соборная площадь, занесенная снегом. Как
доносит немецкий историк Питер Галенброк, зима в том году была одной из самых страшных в
Германии. Рейн, по свидетельству очевидцев, промерз до самого дна.
Итак, бой колоколов, крестный ход. Священники в черных рясах со страшными лицами
несут распятия. На площади горят костры, вокруг костров сидят нищие, калеки, прокаженные. На
тысячелетие от рождества Христова назначен конец света. Народ ждет прихода Мессии.
Богатые бюргеры мечутся по площади, пытаясь всучить нищим калекам фамильные
драгоценности. Ведь как сказано в Библии - только нищие духом обретут царствие небесное.
Калеки сопротивляются, швыряют золото и бриллианты обратно. То тут, то там начинаются
кровавые потасовки.
- Покайтесь, чада!!! - надрывно кричит с колоннады собора аахенский епископ. - Грядет
конец света!!!
Знатные и чернь падают в снег, рвут на себе одежду, просят о милости. При этом богатые
пытаются тайком подсунуть бедным тугие кошельки. Обезумевшие бюргеры признаются в
страшных грехах, о которых прежде молчали даже на исповеди. Родственники и близкие в ужасе
шарахаются от них, как от чумных. Вокруг стоят крик, плач, мольбы, проклятия, аллилуйя. К
полуночи всеобщее безумие достигает предела. Надрывно бьют колокола. Все голоса сливаются в
один протяжный вой. Уличные толпы стекаются к храму. На снегу чернеют тела затоптанных
толпой людей. Мороз крепчает. В толпе, при свете факелов, можно различить людей с
побелевшими носами, ушами и щеками. Но никто уже не думает об этом. Жизни осталось
несколько часов... или минут... или секунд, а потом...
- А потом, как водится, - продолжал Апокалидис уже спокойным и даже смиренным
голосом, - потом ничего не было. Ни конца света, ни Мессии, ни страшного суда. Хотя приговор,..
приговор церкви все же был.
Как сообщают историки, в эту ночь в Аахене погибло пятьсот двадцать человек. Триста
богатых семей, пытаясь раздать свои деньги нищим, полностью разорились. Девяносто пять домов
было ограблено...
На этом лекция кончалась. Без комментариев. С печальным видом Апокалидис спускался с
кафедры.
Алиева же Ибрагима Магомедовича занимали больше вопросы экономического характера.
Например, отпущение грехов за деньги. Как выяснил дотошный исследователь, папская церковь
продавала отпущения не только за грехи, о которых говорится в десяти заповедях, но еще и
добавила несколько своих. На основании исторических документов выяснилось, что в те времена
по 50 золотых шли прощения за заражение дурной болезнью и по 20 от сглаза, от которого киснет
молоко и хромает лошадь.
Кроме того, в арабских источниках Алиев обнаружил весьма интересные сведения еще об
одном церковном бизнесе. Как известно, в средние века в мусульманских странах был большой
спрос на кастрированных евнухов, служителей гаремов. Однако в Коране кастрация строжайше
запрещена. Тогда на помощь озабоченным мусульманским многоженцам пришли христианские
коптские монахи, обитавшие в те времена в Египте. Из этой медицинской процедуры монахи
сделали неплохой бизнес и снабжали евнухами все невольничьи рынки Востока.
Статья Алиева, посвященная этим безобразиям, вышла в межвузовском сборнике "Религия
и другие пережитки темного средневековья". Смысл ее был ясен даже слепому. Если в церкви
творятся такие ужасы и безобразия, то о каком боге, извините, вообще может идти речь?
Затем грянула перестройка и в средствах массовой информации объявили, что бог все-таки
есть. Причем, объявили это совершенно внезапно и безо всяких серьезных доказательств божьего
бытия. И буквально через неделю кафедру научного атеизма закрыли. Похоже, что навсегда.
В сильной печали безработные философы были вынуждены отправиться в народ, то есть в
деревню на заработки.
Вообще вопрос о том, где должен жить философ - в столице или провинции, принадлежит,
очевидно, к вечным вопросам философии, на которые до сих пор нет ответа. Так, например,
мудрый Сократ, всю жизнь проживший в Афинах, к концу жизни за слишком вольные разговоры с
молодежью был приговорен афинским судом к чаше цикуты.
Правда, впоследствии судьи, преследуемые угрызениями совести, попытались тихо замять
это дело, и философу негласно донесли, что если он тихо покинет тюрьму, где он ожидал дня
казни, то власти этого не заметят. Однако уставший от интриг Сократ, назло врагам принял яд и
был вынесен из афинской тюрьмы хоть и вперед ногами, но зато с гордо поднятой головой.
В это же время его земляк, Диоген, удалился от городского шума и поселился в бочке.
Однажды к нему явился царь Александр Македонский, узнать, как у философа идут дела.
- Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? - спросил царь, заглядывая в бочку к Диогену.
- Можешь, - ответил угрюмый Диоген. - Отойди и не загораживай мне солнце.
В последствии эта фраза была отнесена человечеством к вершинам философской мысли и
ныне стоит целого многотомного собрания сочинений.
Таким образом, наши философы последовали выбору Диогена и никогда впоследствии об
этом не жалели. Более того, свежий воздух, физический труд, и общение с простыми людьми,
радикально изменили их мировоззрение. Прежние материалисты-безбожники в несколько недель
удивительным образом превратились в мистиков-спиритуалистов.
Как справедливо заметил (по схожему поводу) немецкий богослов Мартин Лютер,
человеческий разум подобен пьяному всаднику на лошади. Если его подпереть с одной стороны,
он сразу норовит завалиться на другую.
2
- Ну что ж, - сказал Апокалидис Суконкину, когда они вышли к заросшей бурьяном поляне.
- Копаем, значит, от обеда до забора.
Павел Михалыч посмотрел на работников с чувством едва подавляемого отвращения, с
каким обычно нормальный человек смотрит на приблудших бомжей.
- И оплата, как договаривались, - напомнил Апокалидис.
- Посмотрим, как работать будете, - пробурчал Суконкин.
- Ну что ты, начальник, - сказал чечен Алиев, похлопывая рыжего Захара по спине. - Ты
глянь на Апокалидиса - это же шагающий экскаватор.
Это замечание Павел Михалыч проигнорировал.
- Значит так, - произнес он. - Поле перекопать, пни вместе с корнями повыдергивать. Я
сюда картошку посажу. Все понятно?
- Так точно! - отрапортовал Апокалидис.
Алиев, крякнув, с размаху всадил лопату в землю.
Павел Михайлович, с несмываемым выражением брезгливости на лице, удалился домой.
- Значит, на чем я остановился? - спросил Апокалидис, когда они остались одни.
- На магазине, - ответил Алиев, выворачивая из земли огромный кусок дерна.
- Да, - сказал Захар. - Значит, выхожу я из магазина и устраиваю себе пикник. Праздник
души. Под дубом. Знаешь там дуб столетний?
Алиев молча кивнул, переворачивая дерн травой вниз.
- Ну вот, газету стелю, из сапога прибор столовый достаю - вилку c вензелем. Я ее, между
прочим, еще из буфета Дома ученых унес. Воблу, огурец, ну и поллитру, соответственно.
Выпиваю и закусываю, как баснописец Крылов в своем имении в Приютино. Под дубом. А тут,
значит, мерседес подруливает. Там крутые сидят. Да. Смотрю я и думаю, где-то я эти рожи уже
видел. Но где, хоть убей, не помню. Хотя вижу, что не местные. Потом вспомнил, наконец.
- Кого? - спросил Алиев.
- Ну, рожи эти.
- Раз не местные, значит, с Москвы понаехали, - сказал Алиев.
- Это то да, но рожи эти я наконец вспомнил, откуда.
- Откуда?
- Глиняные болваны из китайской гробницы Цинь. Третий век до нашей эры. Их там десять
тысяч стояло. Труп императора сторожили. А после китайской культурной революции, видно,
разбежались.
Алиев согласно кивнул.
- Ну вот, китайцы эти двери мерса открыли, сидят ждут. Я из-за дуба за ними наблюдаю. А
тут и наши подъезжают, местные. Попроще, конечно. На БМВ. Но тоже с понтом. Из БМВ один
что-то крикнул, а из мерса в него пальнули. Через пять минут уже стрельба, как на войне. Я,
конечно, за дуб. А наши, из БМВ, видать из гранатомета жахнули. От мерса враз только скелет
остался, как от бронтозавра. А китайцы, значит, обратно к себе в гробницу. БМВ, хромая на три
колеса, на ободах утащилась. Все стихло, - здесь Апокалидис сделал длинную паузу.
- Ну-ну, - сказал Алиев.
- Я тогда из-за дуба высовываюсь, - продолжил Апокалидис. - Вижу, вдалеке по дороге
менты едут на уазике. Как на прогулку. Будто специально за углом сидели и ждали, пока все
закончится. А когда дым рассеялся, значит, можно порядок наводить. Ну, думаю, здесь мне делать
больше нечего. Мерс догорает, я за деревом сижу, как террорист. Точно чего-нибудь припаяют. А
тут из-за магазина лошадь с коляской. Коляска закрытая, там сидит кто-то. А на козлах кучер.
Я на дорогу выскакиваю и кучеру кричу:
- Братец, возьми меня отсюда, а то менты ни за что повяжут!
Кучер не останавливает, дальше едет, но мне кричит:
- Мне-то что, это уж как барин скажет.
Тут и дверь открывается. Там мужчина в пенсне и бородкой. Заходите, говорит, любезный,
раз такое дело. Я забираюсь. Мужчина интересный в черном сюртуке. Лицо интеллигентное.
Задумчивое. Знакомое.
- Тоже видел где-то? - уточнил Алиев.
- Еще бы не видел, - сказал Апокалидис.
- И где?
- Чехов Антон Павлович. Полное собрание сочинений. Том пятый. Чехов в Москве, после
премьеры Чайки.
- Подожди-ка, - сказал Алиев и полез себе под куртку. Порывшись там, он достал мятую
школьную тетрадку. - Пил что? - спросил он.
- Спецназ, - ответил Апокалидис.
- Это что, бабка Носова новый самогон изобрела ?
- Темный ты, Алиев, как Али-баба,- сказал Апокалидис профессорским тоном. - Сразу
видно, с гор спустился. Это ж водка натуральная, фабричная. "Спецназ" называется.
- Ладно, - спокойно согласился Алиев и раскрыл тетрадь. В тетради была таблица. В
таблице две графы. Первая - "название". Вторая - "явление". Дальше шел список:
"Самогон от Носковой - Черти.
Водка Горбачев - фурии, русалки, часто Шахерезада (Тысяча и одна ночь.)
Водка Ельцин - Ацик. Карлик. Живет в тыкве. Просит денег. Лучше не давать, а то будет
приходить просто так.
Водка Жириновский - Жириновский. Машет руками, дерется".
"Водка Спецназ, - вписал Алиев шариковой ручкой. - Классическая русская литература",
после чего засунул тетрадь и ручку обратно.
- Ну вот, - продолжил Апокилидис, ковыряя землю лопатой. - Едем мы, значит. Доктор
Чехов в окно смотрит. Лицо грустное. Справа забор кирпичный лесопильного завода. Слева
милицейский УАЗ проносится. В УАЗЕ менты с автоматами. Словом, тоска.
Ну, я, чтобы, значит, молчание нарушить, и говорю:
- Антон Павлович, раз уж нам с вами по дороге, у меня к вам вопрос исключительно
эстетического свойства.
- Да, - говорит Чехов. - Пожалуйста. - А сам ментовский УАЗ глазами провожает.
- Мне, говорю, все ваше ружьецо покою не дает.
- Какое такое ружьецо? - спрашивает Чехов.
- Ну, вы же сами писали, что если на стене висит ружье, то оно обязательно должно
выстрелить.
- Писал, - говорит Чехов.
- Тогда объясните мне, пожалуйста, - говорю, - какого рожна оно должно стрелять? И так
жизнь хреновая, а тут еще и ваши ружья.
- Ну почему же мое, - говорит доктор Чехов. - У меня, честно вам скажу, никогда ружей-то
и не было. Однако, если на стене висит ружье, то так или иначе, но оно должно выстрелить. Тут
уж, к сожалению, никуда не денешься.
- Да зачем же, господи боже мой, - я уже прямо нервничать начинаю, - к чему все эти
жертвы? Ну подумайте сами, без стрельбы было бы гораздо приятней и спокойней.
- Конечно, - говорит Чехов грустным голосом. - Безусловно, спокойней. Только про ружье
это одно лишь могу сказать. Стреляет оно по одной простой причине. Потому что на Руси не
стреляющих ружей не бывает. В этом то весь и ужас.
- Да, - говорю. - Весьма странный аргумент, хотя возразить ему сложно.
- И не надо возражать, - говорит Чехов. - Это совершенно бесполезно.
- Но ведь обидно, - говорю. - Что же это за напасть на нас такая? Почему же у других висит
оно себе на стене - и ничего, а у нас стреляет каждый божий день, даже незаряженое.
- Не знаю, - говорит Чехов. - Может быть, это и не от ружья вовсе зависит.
- А от чего же? - спрашиваю.
- От памятников, - говорит Чехов, почему-то тяжело вздыхая.
- Помилуйте, Антон Павлович, - спрашиваю, - от каких таких памятников? При чем же тут
вообще памятники, когда люди гибнут?
- Памятники очень даже при том, - говорит Чехов. - Ну вот возьмите хотя бы шведов.
- Ну, взял, - говорю. - Мы их под Полтавой так сделали, что до сих пор помнят. И что с
того?
- А то, - говорит Чехов, - что они в своем Стокгольме поставили памятник генералу,
который в жизни не выиграл ни одного сражения.
- То есть проиграл все? - уточняю.
- Да нет, не проиграл, а просто не воевал он вовсе, по причине полного отсутствия войн.
- Да, - говорю. - Очень странный выбор.
- Уж конечно, - кивает Чехов. - У нас бы, батенька, такому генералу не то что памятник не
поставили, но и руки бы не подали. И назвали бы его не генералом, а канцелярской крысой. Или
даже, извиняюсь, тыловой гнидой.
- Это уж точно, - говорю. - Гнидой бы назвали обязательно.
- Так вот я и думаю, - продолжает Чехов, - что если бы в России хоть одному такому
генералу все же памятник поставили, хоть маленький, хоть самый неказистый, ну пусть не из
бронзы или гранита, а просто из булыжника, то и у нас ружья сразу бы стрелять перестали.
- Это вы серьезно? - спрашиваю.
- Абсолютно, - говорит Чехов.
Я от неожиданности прямо не знаю, что сказать. Достал беломорину, закурил, сижу в окно
смотрю. А про себя думаю - а ведь черт его знает, может он и прав. Потому что войну со
стрельбой устроить каждый дурак может. А вот чтобы без стрельбы обойтись, это ведь как
исхитриться надо. И когда это все до меня дошло окончательно, я прямо чуть не заорал:
- Так когда же поставят, черт возьми...
А он сидит печальный и тоже курит. А когда я закричал, он на меня взглянул и говорит:
- Не мучьте меня больше своими вопросами. Вы думаете, я все знаю... Нет, батенька. Я ведь
тоже человек.
- И тут мне его так жалко стало, - продолжил Апокалидис. - Он уже ведь в возрасте. И
чахотка. И с театром всякие сложности. Да и бледный, худой. Думаю, может, ему жить-то
осталось всего ничего, а еще я тут со своими разговорами.
Коляску между тем на ухабах потряхивает, лошади копытами стучат, в общем, едем.
- А куда вы, Антон Павлович, направляетесь? - спрашиваю, чтобы, значит, тему сменить.
- В Москву, - говорит.
- Во МХАТ наверно?
- Во МХАТ.
- А в какой же МХАТ? - интересуюсь, ну просто из вежливости. - К Дорониной или к
Ефремову?
- Господь с вами, - говорит Чехов. - О чем это вы? В Москве только один МХАТ. А
Доронину вашу не имею чести знать.
Да, думаю, хорошая Москва. Только как бы он не завез меня куда-нибудь, откуда потом
выбираться лет сто нужно. Пора, в общем, отруливать. К тому же и ментов уже давно не видать,
словно их на земле вообще нет. Короче, говорю:
- Большое спасибо за то что выручили и за интересную беседу. Но мне уже выходить пора.
- Счастливо, - говорит. - Дай вам бог.
- И вам, - говорю, - Антон Павлович. Здоровье берегите, не простужайтесь. В Ялту
съездите. Говорят - очень хороший климат для легких.
- Так я ведь только что оттуда, - говорит Чехов с кислой гримасой. - Действительно,
неплохо там, пальмы, море, только знаете батенька, скучно. Ничего не случается, ничего не
происходит. Народ сонный, говорят все исключительно о деньгах, да о болезнях. Словом смертная
какая-то там скука. Прямо как в Швеции. Так что я лучше в Москву, во МХАТ.
- Туда, где ружья стреляют? - уточняю я.
- А вот этого путать не надо, - резко говорит Чехов.
- Чего этого? - спрашиваю.
- Театра и жизни, - отвечает он. - В театре все ружья бутафорские, и стреляют они
единственно по воле драматурга, подчиняясь общему драматургическому замыслу. А в жизни,
голубчик мой, они стреляют по причине безмерной человеческой глупости. А это, я вам скажу,
две чрезвычайно большие разницы.
- Разве? - Спрашиваю. Да только коляска уже остановилась, ну я и вышел.
Начало Окончание
|
|
|
|
