| |
Станислав Бенецкий
Школьный психиатр
Начало Продолжение
Я пришел в школу 14 вместе с первым мартовским дождем. Глядя на детей с ущемленной психикой, бодро носившихся по коридорам, похожим на лакированное, музейное чучело кита, я представил, как невысокая учительница со скромными пирамидками грудей под фиолетовой синтетической кофточкой, словно невзначай заметит классу перед началом урока:
- Теперь у нас в школе есть психиатр. Так что при систематическом нарушении дисциплины, - долгий взгляд на кого-нибудь из притихших латентных параноиков, - оформляем справку о психической невменяемости. С такой справкой - только в 530-ую, школу для умственно отсталых...
Может, так оно и было. Может, нет.
Мой кабинет оказался смежным с кабинетом стоматологии, нас разделяла только запертая навеки дверь в стене. Войти в наши кабинеты можно было из небольшой, залитой призрачным светом ниши, этакого странного бетонного аппендикса, насквозь пропахшего пломбами. Место было овеяно детской неприязнью. Я живо представил себе, как временами сквозь дверь кабинета стоматологии слышится наводящий дремоту говор бормашины, и дети, со смещенным от животного страха сознанием, кричат благим матом. Стоматолог, которую я почему-то вообразил себе хрупкой, вкрадчивой женщиной, имеющей обыкновение подавлять зевоту, когда дети слишком долго выплевывают присохшие ко рту кровяные ватки, в первый день никак себя не показала. Да и чего, собственно я ждал, что она влетит ко мне с букетом бордовых роз и будет испытывающе заглядывать в глаза? Если честно, то я боялся чего-то подобного... Впрочем, ни ко мне, ни к ней ни одного ребенка не попало. Мы скучали порознь. Я вяло рылся в картотеках, ища потенциальных шизоидов среди цветущих детских лиц, а она затихла, должно быть, читая Маринину, и куря, одну за другой, сигареты.
Я покинул кабинет в положенное время. У детей шел последний урок, было тихо. Угрюмо по коридору прохаживались выгнанные за дурное поведение ученики.
Многие из них, глумливо хихикая, поглядывали в мою сторону, шептались, а затем разражались залпами гиеноподобного бульканья. Я с ужасом узнавал в них преображенные осколки своего идиотского детства.
Первый день прошел слишком гладко. В душе я уже видел себя седым извращенцем, пятьдесят лет проведшим в этой школе и так и не попавшемся. О том, на чем я должен был попасться, я пока догадывался тайно, с омерзеньем. Но ничего не мог поделать. Жизнь не давала внятных противопоставлений моей уверенности в том, что, если и не добрая половина человечества, то уж все учителя, собачники и вахтеры - люди, обладающие своеобразием, граничащим с извращенностью.
Затем наступил уик-енд. Так уж глупо вышло, что первым моим днем в школе была пятница.
За выходные я настолько расслабился, что, читая воскресным вечером "Детскую психиатрию" Гольмуса, я чуть ли не с радостью осознавал свою причастность к внутреннему миру каждого ребенка в 14-ой школе. Захлопнув книгу, я уставился в сырой, бесцветный весенний вечер, гадая, что нового готовит мне рабочая неделя.
Нечего говорить, что мне было 23 года, я впервые получил должность и уже ненавидел реальность. Лишь цветочный горшок с наивно торчащим оттуда репчатым лучком говорил мне: "Ты должен жить". * * * Наступил понедельник. Школа неприятно гудела, как похмельная голова.
В грязных коктейлях луж со льдом плавали фантики, тряпки, записки, выполненные корявым детским почерком с уродливыми, безликими карикатурами. Снег уже сполз куда-то, мороженая земля, шершавая и твердая, напоминала пряник. Крыльцо школы было покрыто панцирем из замерзших плевков. Некоторые из них обладали такой забавной формой, что я позволил себе задержаться и рассмотреть их.
Какие-то подонки из старших классов притихли, слюняво потягивая измятые нервными пальцами сигареты, довольно вежливо позволяя мне не вникать в суть их пропитанных гормональными бурями проблем. Я представил гадости и смех, которые раздадутся за моей спиной, когда я зайду внутрь, и захотел исчезнуть.
"Плевать!" - попытался я успокоиться, закрывая тяжелую, измятую частыми ударами дверь школы. В гигантском, серо-голубом холле меня встретил невыносимый гул и отчетливые крики "сука". Готовый к худшему, я притворился, будто не слышу, и пошел мимо раздевалки, заглядывая внутрь сквозь фигурную решетку. Там, среди цветастых рядов одежд, стояла девочка лет двенадцати. Вокруг нее в злобе толкались дети, ее ровесники, какие-то малахольные и бледные. Она была похожа на породистого дога, окруженного сворой дворняг, отчаянно брешущих, но не смеющих укусить. Равнодушие, с которым она воспринимала агрессию своих товарищей, была, возможно, лучшей иллюстраций превосходства жертвы над мучителями.
Я, тайно обрадованный, что мое появление не вызывает еще подобной реакции, заторопился в свой кабинет. Садистка-стоматологичка только-только пришла, и еще стояла в какой-то странной растерянности посреди своего кабинета. При беглом осмотре она казалась среднего роста с темными, до плеч, волосами. Я успел отметить только необычную для среднего образовательного заведения осанку, а также красивые, в вечном удивлении вскинутые дугообразные брови. Я хотел поздороваться, но не смог ничего произнести, так как сотни вариантов (а вернее, два, пошленькое "доброе утро", и до кретинизма бодрое "здравствуйте") зашевелились у меня в голове. В конце концов, я лишь промямлил чего-то и дернул на приветственный манер рукой. Уже почти войдя в свой кабинет, я ей зачем-то улыбнулся. Она с испуганным лицом захлопнула свою дверь.
Я снял пальто, ботинки, свитер, надел тапочки, достал трубку, открыл форточку и тут школу потряс сигнал, заменявший в этом инфантильном дурдоме звонок. Звук исходил из чуть ли не ста репродукторов, растыканных в самых потайных местах школы. Детский хор стройно вытягивал некую, довольно старую, возможно, пионерскую еще, песню, на невыносимо высоких нотах которой рождалось светлое ощущение звенящей, обволакивающей пустоты. Я с сожалением обнаружил, что школьников тошнит от этого сигнала. Минуты три после него по коридорам разносились исковерканные до полной отвратности голоса не торопившихся на первый урок обалдуев, всячески перевирающих несчастный сигнальный куплет.
Я снова сел за досье. В моем кабинете был стол, стеклянный шкаф с целой коллекцией клизм, железный шкаф с досье, вешалка, пара стульев и больше ничего, но все равно было тесновато. Положив ноги на стол и потягивая трубку, я приготовился скоротать еще один тихий денек.
В основном детские лица не внушали подозрений. Я вспомнил, как завуч, сухопарая женщина с голосом, показавшимся мне пропитым, (возможно, ангина в детстве или даже уксус, выпитый по несчастной любви) проводившая со мной нечто вроде собеседования, сказала: "В общем-то, дети у нас, что называется, не проблемные. Нормальные дети, учитывая, что половина из них - по пьяни зачатые, никому не нужные ребятишки. Особенно среди, так сказать, "бойких". Но основной вашей проблемой могут стать как раз наоборот, подающие некоторые надежды ученики..."
Разумеется, анкеты хранили весьма и весьма скромные материалы по поводу вменяемости детей. Там больше было графиков роста, информации о прививках и болезнях, способных навлечь на класс карантин. Отдельной стопкой я отложил дела детей, показавшихся мне подозрительными. Их было не так уж много. Лица детей казались приятно безвольными, и характеры их помешательств, скорее всего, носили глубоко личный, интимный характер, снаружи проявлявшийся трудностями в общении, обильном потовыделении и прочих мелких неурядицах детства.
Странно, но в тот момент я почти с нетерпением ждал несмелого стука в дверь. По наивности ли, по гордыне, но я полагал себя в силах разрешить психологический узел любой сложности. Это притом, что в принципе я не любил детей, о чем смущенно заявил завучу, на что она, глядя мне в глаза с холодностью, ответила спокойно: "Любовь - это не конкретная категория".
Впрочем, дети были мне достаточно интересны. Вот и сейчас, сидя за своим столом, я старался тише дышать, чтобы разобрать, о чем толкуют старшеклассники у подъезда черного хода. Сквозь мутные стекла до меня доносились лишь неотчетливые предложения и общие фразы, в основном брань, носившая преимущественно фаллический характер, свидетельствующий о нормальной, неподавленной агрессивности. От нездорового вслушивания меня отвлек стук в дверь. Я убрал ноги со стола и предложил неведомому гостю войти.
На пороге стояла пожилая женщина, склонная к полноте и добродушию, с подносом, на котором нелепой горкой громоздились тяжелые школьные плюшки.
- Извольте, Максим Андреевич, отведать, что Бог послал.
С этими словами она вошла в кабинет и с улыбкой поставила поднос на мой стол. Подобно собаке Павлова, я вдруг ощутил нелепое слюноотделение, хотя, казалось бы, гипертрофированные булки - последнее, чем бы я захотел утолить свой голод. Да и голоден я не был. К булкам полагался граненый стакан чаю. Я наперед знал его неестественный, сладкий вкус. Знакомой из детства тоской повеяло на меня от этого подноса.
- Ничего не понимаю, - произнес я несколько деревянно. - Спасибо, конечно, но, положительно, не берусь понимать...
- Да полноте вам. Откушайте.
Я решил не расстраивать добрую женщину, хотя больше всего хотел, чтобы она отправилась восвояси, прихватив свои дурацкие плюшки. Но женщина, наоборот, расселась на стуле для посетителей, с довольно свойским видом оглядывая мой кабинет, за который мне тут же стало несколько неудобно. Затем она перевела лучистый, смеющийся взгляд на меня, глазами требуя, чтобы я поел. Я неуверенно откусил от плюшки.
- Очень недурно, - вдруг вырвалось у меня. Женщина покивала с удовлетворенным, благостным видом. Затем, каким-то совсем чуждым ей жестом обнажила пухлое запястье, глянула на изящные золотые часики, и, ни слова не говоря, вышла.
Я жевал плюшки, с тревогой осознавая, что удивление мое проходит, растворяется в мерном движении челюстей и размеренном глотании чая. Только я закурил, пытаясь перебить приторную мерзость, оставшуюся во рту после последнего, уже прохладного, глотка чая, как в дверь опять постучали. С твердой уверенностью, что откажусь от любой еды в случае повторного появления таинственной кормилицы, я пригласил войти.
На пороге стоял мальчик, пугающе хрупкий и с таким миловидным лицом, что меня передернуло от возможного масштаба скрытых пороков и извращений, в нем таившихся.
- Проходи, - постарался я улыбнуться. Наперекор общепринятому мнению, будто дети чувствуют фальшь, я почти никогда не был с детьми естественен. Единственное, что чувствуют дети, это неприязнь. - Присаживайся.
Мальчишка без особой растерянности прошел и плюхнулся своим птичьим весом на стул. Он выглядел утомленным, обессиленным, равнодушным. Меня всегда удивляло, что дети, будучи до хрупкости легковесными, все же устают. Отчего-то мне казалось, что с таким легким телом можно гулять и резвиться целый день напролет, почти без еды.
Я не знал, что делать с трубкой. Понимая, что ребенку вряд ли понравится запах табака, я хотел было затушить ее, но мальчик не высказывал никакого недовольства. Он, усевшись, словно забыл о моем существовании, сложил руки на коленях и, несколько вымуштровано держа голову, смотрел в окно.
Я вдруг понял, что не знаю, с какой фразы начать разговор. "На что жалуешься" казалось мне вершиной тупости, а простецкое "Ну, что скажешь хорошего", было похоже на дешевую попытку сблизиться.
- Итак... - сказал я, ужаснувшись книжности такого вступления. Чтобы сгладить впечатление, я улыбнулся, однако мальчик и не собирался, похоже, обращать на меня внимание. Он пускал пузыри из слюней, сохраняя довольно сосредоточенный и просветленный вид. Приглушенное немытыми стеклами кабинета солнце играло на поверхности огромных размеров пузыря. Приглядевшись, я увидел радужные разводы на тонких стенках - словно это был мыльный пузырь. Мне стало не по себе. Я начал думать, должны ли быть подобные разводы на обычной слюне, или мальчик наелся какой-то химической гадости.
- Здесь раньше стояло чучело котика, - вдруг жеманно сказал мальчик. Пузырь лопнул только на слове "чучело", до этого наполняясь словами.
- Что ж... - ответил я машинально. - Это хорошо.
- Да уж куда как хорошо...
Мальчик вздохнул так, словно чучело являлось только вершиной гигантского айсберга его разочарований.
- Меня зовут Саша, - произнес затем мальчик несколько бодрее. - Мария Анатольевна послала меня к вам.
- А почему она послала тебя?
Саша долго молчал. Я пытался припомнить его медицинскую карточку, но был почти уверен, что не видел ее.
- Ты новенький здесь, в этой школе? - спросил я как можно более миролюбиво.
Саша несколько растерянно кивнул.
- Она послала меня сказать, что любит физрука...
- А "она" - это кто? Мария Анатольевна?
- Да, учительница Мария Анатольевна.
- Интересно. А она чему учит?
- Всему.
- Как это "всему"?
- Н-ну... Как вы.
- В каком смысле "как я"?
- Это вы убрали котика?
Отрицательно помотав головой, я вздохнул, потянулся и, закинув ноги на стол, произнес:
- Итак, Мария Анатольевна любит физрука! Чудесно, и как их роман?
- Я могу идти? - спросил Саша.
Наверное, на моих щеках заиграли желваки.
- Саша, - сказал я медленно. - Почему ты заглянул в мой кабинет?
- Я неусидчив, Брякин плюет в меня бумагой. Мне нравится Лена, а ей никто. Я сижу у окна, а там ветки колышутся...
- То есть, тебе трудно сосредоточится?
- Можно я пойду?
- Да куда ты пойдешь-то?
Саша молчал. Дети могут перемолчать кого угодно. Я невольно выдал нервную дробь пальцами.
- Тебе вообще школа-то нравится, Саша?
Саша неопределенно пожал плечами. Я чувствовал себя полным идиотом. Невольно подражая ребенку, я тоже пожал плечами.
- А кем ты хочешь быть? - спросил я без особого интереса.
- Вами.
- Это невозможно, Сашенька, я уже являюсь собой, - как-то злорадно заявил я. Боже, кто меня тянет за язык? Саша посмотрел на меня внимательно, но по-детски: не пристально, без претензии видеть насквозь, а как на иллюстрацию в книжке.
- А я? Я являюсь собой? - спросил он. Я понимал, что некий особый период становления Сашиной личности именно сейчас проходит свои неведомые стадии, но ничего другого сказать не мог.
- Конечно, являешься.
Саша долго молчал, словно заглядывая внутрь себя и прислушиваясь к моим словам. Потом встал со стула и выбежал вон. Я даже не успел спросить его, из какого он класса. А, впрочем, зачем? Не собирался же я разговаривать с его преподавательницей...
Минут через десять, которые я посвятил листанию картотеки и мысленному переигрыванию диалога с Сашей, снова зазвучал мощный напевный звонок, заставив меня вздрогнуть.
Во время перемены я не собирался высовываться. Стоял такой гвалт, что мне опять захотелось исчезнуть. А ведь еще предстояла большая перемена с завтраком.
От мысли о еде мне стало так дурно, что пришлось опять закурить. Никто не заставит меня выйти туда и есть, твердил я себе, между тем отчетливо представляя себе, как я запру дверь на слегка погнутый алюминиевый ключ и отправлюсь по длинным, бесцветным коридорам, залитым солнцем, в сторону дурно пахнущей столовой. Чтобы расслабиться, я снял тапочки и начал массировать ступни. Разумеется, в этот момент в кабинет вновь влетела слегка растрепанная, но на этот раз с пустыми руками, повариха.
- Саша к вам заходил? - тревожно спросила она. Глаза ее были круглы, и рот был кругловат, и вся фигура так закруглилась, что мне стало казаться, будто она не вошла, а вкатилась.
- Заходил, - ответил я как можно спокойнее, неторопливо убирая ноги со стола. Я не хотел никого приучать к мысли, что стесняюсь своих манер.
- Ну, и как он?
- Да, в общем, нормально. Довольно странный мальчик, но вполне вменяем.
Глаза женщины затянулись ласковой пеленой, руки сами собой сложились в умильный жест где-то возле ключиц.
- Да уж, чудной так чудной. Давеча кошку с улицы приволок.
- Кошку? Ну, это нормально, это даже очень хорошо, - сказал я, натягивая носок. - Это значит, что мальчик чуткий, добрый.
Женщина смотрела на меня чуть жалеючи, как на человека симпатичного, но в чем-то глубоко заблуждающегося.
- Мертвенькую кошку-то, мертвенькую приволок, - прошептала она. Затем, присев на стул, продолжила: - Девочка у него есть знакомая, Лена. Так они с нею чудят. Зимой по льду ходят, по речке. Лед только встанет, только подморозит по первому, - а они уже на него бегом. Потом хвалится "Бабушка, - говорит, - я на том берегу был, на острове!" Сам-то довольный, а у меня сердце так и обрывается...
Я ждал, когда она начнет по-старушечьи всхлипывать. Женщина явно могла поведать немало подобных историй доблести своего, по-видимому, внука, однако почему-то она не торопилась рассказывать их.
- И всегда Саша был таким странным? - спросил я осторожно.
- Всегда, всегда. Мать-то свою, когда еще совсем малышом был, за грудь укусил.
- Укусил? - машинально переспросил я. - Бойкий малыш.
- Ну, я пойду, - вдруг сказала повариха. Я не стал ее удерживать, наметив себе при удобном случае поспрашивать о семейных обстоятельствах этого самого Саши.
Вздохнув тяжело, женщина чинно удалилась, на пороге бросив на меня испытывающий взгляд. Я вдруг обратил внимание, что глаза у этой простоватой женщины небесно голубого цвета, большие и будто порочные. * * * Завтрак вполне подтвердил мои опасения. Во-первых, учителям и другим "взрослым" накрывали по-простому, среди детей, давящихся сосисками и игнорирующих картофельное пюре. Во-вторых, меня буравило с десяток пытливых женских глаз, и, стоило мне оторваться от тарелки, как я натыкался на пустыню холодноватой, выжидательной вежливости.
- Не передадите соль?
Я, разумеется, не сразу понял, что обращаются ко мне. Я разглядывал неожиданно не вписывающееся в концепцию потребления пищи изображение на стене столовой: мультипликационный медведь с флагом из чистого пурпура вел за собой отряд четко маршировавших, и оттого казавшихся одноногими, поросят. Поросята были телесного, розового цвета, в шортах, напоминающих шотландские мужские юбки. Полк свиней шел на ослика с невероятно длинными, худыми ногами, стоящего на горизонте. Идиотичность картины с лихвой возмещалась глубоким ощущением пространства.
- Соль дайте, пожалуйста!
- Что? - Наверное, я не слишком-то мужественно веду себя в такого рода недоразумениях. Рассеянность же вообще кажется мне вершиной женственности.
- Соль!
Это была, возможно, та самая молодая учительница с пирамидками грудей под синтетической кофтой, которую я представил себе в первый день. Только кофта у нее была не синтетическая, а вполне хлопковая, из тех модных подержанных вещей, которые некоторые умудряются выкапывать из груд тряпья в секондхендах. Училка находилась на той стадии нервной артистичности, когда вежливые люди подолгу держат на лице пустые улыбки, замещающие раздражение.
Соль печальной горкой лежала на затроганном блюдечке. Я бы, пожалуй, предпочел есть пресную пищу. Но что я знал тогда о степени доверия к коллективу, в котором работаешь не первый год?
Учительница не сводила с меня своих медленных карих глаз. Я смотрел на нее, думая, что это мой успех. Наконец, когда ее улыбка растаяла и в глазах появилась нежная оторопь - "уж не полный ли это придурок передо мной?" - я передал соль.
- Пожалуйста.
- Сосиски как сосиски, - услышал я несколько надменный тенор физрука. В его узких ладонях с оттопыренным мизинцем был зажат стакан чая. Пустая тарелка, самая первая из всех, была отвратительным образом вычищена. Я понял, что начинаю ненавидеть физрука.
Есть не хотелось. Я неохотно погрыз рыхлое тельце сосиски, в пол уха слушая рассказ седой, бледной исторички, о четырех старшеклассниках, которых она видела в метро. Завуч школы сидела подбоченясь и добродушно оглядывала сотрапезников.
- Я сегодня проснулась с очень странным чувством, - произнесла она вдруг, задумчиво, игнорируя беседу остальных. Все с вежливым любопытством замолчали. Физрук подлил себе чайку. Завуч продолжила:
- Будто бы, знаете, школу закрыли, а все дети пришли к моему окну и молча стоят. И такая тишина, такое благолепие - рассвет, черемуха цветет, и детишек толпа, все такие смирные...
- Это что, сон такой? - пробурчал физрук, глядя в сторону. Я проследил за его взглядом и увидел сегодняшнюю девочку из раздевалки, на которую орали дети. Глаза физрука были подернуты пеленой сытости. Девочка равнодушно отвела от него взгляд. Моя ненависть к физруку росла.
- Нет, Семен Андреич, не сон. Чувство, ощущение, можете ли вы это понять?
- Это могу, - кивнул равнодушно физрук и поднялся из-за стола. Со своими покатыми плечами и пузиком, он был меньше среднего роста, без особой растительности на лице, носящем признаки легкого злоупотребления спиртным. В его облике было что-то отстранено созерцательное. Наверное, его нелегко было увлечь беседой, и молчать он мог часами, не чувствуя светского дискомфорта.
Завуч, возомнив себя непризнанной носительницей чего-то более тонкого и значительного, чем коллективное сознание учительского состава школы 14, обратила свой мягкий взор ко мне. Я уткнулся в розоватые, в трещинах, сосиски, неумело пытаясь порвать одну из них тупой, невесомой алюминиевой вилкой, изгрызенной и шершавой.
Кусок не шел в горло, и чтобы как-то заполнить паузу, я спросил:
- А директор школы где ест?
Из неловкой, пауза превратилась в невыносимую. Молодая учительница в кофточке почему-то сдавленно хихикнула, а алгебраичка, худая и блеклая, как вобла-альбинос, шумно поставила стакан с чаем на стол.
- Михаил Летыч ест у себя в кабинете, - нашлась учительница литературы. Сказав это, она достала из-за рукавчика платок с бахромой и промокнула губы, глядя в поиске одобрения по сторонам, словно держательница светского салона из спектакля о серебряном веке. Мне всегда казалось, что жизнь не дает таких прямых соответствий между родом деятельности человека и его внешним видом, однако все эти учителя, видимо, решили опровергнуть мои незрелые представления о жизни.
- А-а, - больше я ничего из себя выдавить не смог. Я начал думать о том, где ест стоматологичка. Было бы скучно, если б она доставала из баночки вермишель и тихо поглощала ее в своей жутковатой каморке. Омерзение и жалость боролись во мне, как два претендента на статус любимчика в классе.
- Вы, ежели добавки захотите, то обращайтесь напрямую к поварихе, - вдруг произнесла литераторша. Голос и лицо ее, довольно старые, так преображались в улыбке, что я невольно проникся к ней. Даже ее голубые волосы и платочек, казавшийся архаичным оттого, что она держала его за рукавом, почему-то не раздражали меня.
- Да нет, спасибо, - сказал я. И зачем-то добавил: - Я стараюсь поменьше есть.
- Это вы правильно, - одобрительно закивала завуч. Учительница в кофточке, наградив меня на прощание долгим для совместной десятиминутной трапезы, взглядом, поблагодарила всех и, взяв свои и физруковские тарелки, зашагала к огромному столу, где над горой использованной посуды и объедков орудовали двое огромных старшеклассников в грязных халатах. - А то ведь работа у нас малоподвижная, стрессовая... Я вот одно время постилась даже...
- Да, - мечтательно протянула литераторша.
Алгебраичка скептически хмыкнула. Женщина, ведшая "продленку", до этого державшаяся несколько медитативно, вдруг сказала чуть нараспев:
- Давеча ребята играли в алкоголиков.
Завуч ответила усталым вздохом. В этом вздохе была скорбь обо всех несчастных и необеспеченных детях. Мне стало жутко. * * * Когда я вернулся, сытый и неохотно передвигающий ноги, то нашел дверь стоматологического кабинета открытой. Стоматологичка стояла у окна и нервно курила. От нее исходило ощущение раннего, зябкого, сосредоточенного на чем-то пустом и тяжелом, утреннего пробуждения. Она действительно была худой и чуть выше среднего роста; мне показалось, что плечи ее вздрагивают, словно она плачет. В ней чувствовалось что-то с трудом сочетающееся со школой, какая-то самостоятельность души или даже тайна. Тайна пантеры, запертой по ошибке в террариуме. Сквозь ее кабинет проходила тугая струя сквозняка. Это было похоже на дуновение сказочного великана, старательно освежившего рот. Огромное зубоврачебное кресло невыносимой вещественностью заполняло кабинет, делая все остальное: стеклянный, как и у меня, шкаф, плоскую больничную койку, плакат на стене, часы и саму женщину, какими-то несущественными. Сквозь пыльные стекла с трудом проникал солнечный свет.
Я уже думал пройти к себе, когда женщина вдруг обернулась и, наткнувшись на кресло, даже чуть не упав, все-таки решительной походкой подошла к двери и захлопнула ее перед моим носом. Я остался стоять с приоткрытым ртом, так как, пока она шла, собрался спросить ее, отчего она не ходила в столовую.
В моем кабинете меня ждала тишина и уныние. Я приложил ухо к смежной со стоматологическим кабинетом двери, ледяной и гладкой, и услышал какой-то размытый прерывистый говор.
Я вдруг показался себе пауком, запертым одиноко в банке. Одним из тех безобидных, нескладных длинноногих пауков, которые, словно маленькие эфемерные луноходы, бегают по стенам дачных сортиров осенью или подолгу сидят у вашей головы, когда вы, едва согрев телом сырую дачную постель, читаете на ночь.
В самом начале следующего урока в кабинет без стука вошел директор школы. Он был в пиджаке, с черными волосами, устроенными на прямой и широкий пробор, обнажавший бледную кожу головы. Лицо его было несколько на английский манер ухожено: черные усики, чистая кожа, ладные мешочки под глазами. Его мимика была мне непонятна. Он то выпучивал глаза, застывая без всякого выражения на лице, то как-то надменно щурился, потирая ус, то вдруг доброжелательно полуулыбался. При том, что не произносил ни слова довольно подолгу.
С этой его особенностью я столкнулся еще при моем зачислении на должность. Он пригласил меня в свой кабинет, оклеенный со всех сторон фотообоями с изображениями то березовой рощи, то какого-то сумрачного, туманного поля, то горной реки со сплавляющимися по ней байдарками. Потолок был разрисован под естественное продолжение облаков, объединяя три разных изображения единым куполом неба. Эта грубая попытка создать некий пространственный эффект вызвала бы мое сочувствие, когда бы не издевательски явный ландшафтный диссонанс, от которого у меня закружилась голова. Еще это безысходно зашторенное окно и освещение, мягкое и рассеянное... В общем, не удивительно, что мне показалось, будто поле с березами встает дыбом и переворачивается, а вывешенные на стене фотографии каких-то учеников с ленточками через все тело, по-видимому, медалистов, превратились в нелепые летающие объекты. В кабинете сильно пахло освежителем воздуха, меня начало мутить, ноги задрожали, и я как можно незаметней привалился плечом к стене.
Директор сидел за столом с остекленевшим взглядом и такой прямой спиной, словно он все детство играл на виолончели. Его окружали перепачканные горшки с геранью и несколько благородно сверкавших бронзовых зайцев пресс-папье, в неуловимой гармонии расставленных на столе. Его доброжелательный лик довершали очки в изящной золотой оправе, блестевшие, как и зайцы. Я начал гадать, сколько бы оправ вышло из одного такого зверька. Эта головоломка принесла мне некоторое облегчение.
- Вам у нас нравится? - первым делом поинтересовался директор. Я не понял, что он имеет в виду - школу или свой кабинет, и ответил "да".
- А люди бегут, - превратив свое лицо в маску недоумения, директор засучил рукав и начал чесать вмятину на локте, оставленную углом столешницы. - Уже двух учительниц недосчитываемся. Вы, кстати, по математике как?
- Не особенно, - с трудом ответил я.
- Вот и я не ахти. Нет, но вы, хотя бы, уравнения решать можете?
- Могу. Наверное. Я психолог, - добавил я и присел на стул, не дождавшись приглашения.
Директор тут же сделал надменное лицо и посмотрел мне за спину. Я автоматически обернулся, повинуясь яростной направленности его взора. За моей спиной, на закрытой двери висело гигантское изображение девочки, угрюмо евшей что-то, лишенное внятных признаков каких бы то ни было знакомых мне продуктов. Фото, несмотря на размеры, было явно любительским, и отдавало чем-то ненормальным.
- Дочь, - тихо прошептал директор и тут же отвернулся всем корпусом к маленькому розовому сейфу. Прикрывая плечом замок и свои действия с ним, он отпер дверцу и достал старенькую книжку. Я удивился, прочитав на потрепанной обложке: "Слово о полку Игореве".
- По-древнерусски читаете? - сухо осведомился директор.
- Нет, - ответил я и почесал нос. Обычно, если я начинаю чесать нос, то уже не могу остановиться, и потом чешусь весь как окаянный. Зная эту свою особенность, я очень испугался, что не понравлюсь директору.
Тот убрал назад книжку, понюхал бронзового зайца, и, грохнув зайцем по столу, достал откуда-то снизу освежитель воздуха и начал пшикать им прямо на зайца. Тот безмолвно терпел, в силу собственной бронзовости. Я уже начинал бояться директора.
Хорошенько опрыскав зверька, директор недоуменно поглядел на меня.
- Что, хотите какао? - наконец сердито спросил он.
- Нет, спасибо.
- Считайте, что вы зачислены.
Произнеся это, директор снял очки и начал дышать на них. Почему-то стекла не запотевали. Тогда директор просто хорошенько лизнул их. Торопясь выйти, я все же успел заметить мелкие белесые пупырышки и синеватые пятнышки на красном языке директора. В остальном Михаил Летович был, по-видимому, абсолютно здоров. * * * - Вот вы интересуетесь, отчего это директор ест отдельно, в своем кабинете? То есть, иными словами, почему всем - все, а никому - ничего, правильно я понимаю?
- Боюсь, что... нет.
Михаил Летыч стоял передо мной в нелепо прямой, какой-то подотчетной позе, словно денщик. При этом лицо его было искажено надменностью, что придавало ему схожесть с пленным партизаном из дурного спектакля. Войдя ко мне, он тут же снял очки, будто готовился драться. Глаза его были разного цвета и чуть-чуть косили, самую малость.
- У меня гастрит. У меня почти что язва. Я должен питаться совсем другой пищей, - говорил мне директор. Я понимающе кивал, думая в этот момент о той отстраненной девочке, что я видел сначала в раздевалке, а потом в столовой. Ее образ приносил покой и душевное равновесие.
Неожиданно директор взял со стола опрометчиво оставленную мною на виду трубку и понюхал ее. Затем долго и как-то испытывающе посмотрел на меня, и произнес:
- Не думал, что вновь услышу этот аромат.
- Что вы имеете в виду?
- Ваш табак. Ведь, если не ошибаюсь, это махорка с грушевым цветом?
- Одно время, да, верно, я именно это и курил. Довольно долго. Родственники прислали, - сказал я.
- И что же теперь?
- Весь вышел.
- Что, совсем? Весь-весь?
- Весь, весь.
Для убедительности я развел руками и сделал рот уголками вниз.
- И что же вы курите сейчас?
Я уже собирался врать чего-то, как вдруг кабинет стоматологички наполнился душераздирающим воплем. Мы оба вздрогнули. "Что за чертовщина?" - пробормотал директор и, нахмурившись задумчиво, подошел к окну.
У окна он поскреб указательным пальцем по присохшей навеки капле белой краски. Размазанная и потертая кое-где, она напоминала мне старушку смерть с косой. После ногтя директора капля превратилась в искаженный контур Германии.
- В каких вы отношениях с зубным врачом? - еле слышно спросил Михаил Летыч.
- Да ни в каких, собственно, - ответил я. - По-моему, она не склонна заводить со мной знакомства.
- Верно.
Удовлетворенный, директор отошел от окна и направился к двери. Выходя, он обернулся и, поглядев на меня одним, чуть красноватым глазом, заявил:
- А вы очень, очень проницательный человек. Вам палец в рот не клади.
Насладившись моим недоумением, директор вышел, оставив после себя приторный аромат освежителя.
Раздраженный, я сел за свой стол с твердой уверенностью больше не покидать кабинет, ни с кем не заводить лишних бесед и уж ни в коем случае ничего не спрашивать. Лучше я разыщу личное дело этой самой девчонки, решил я.
Просмотрев все пятые классы, я ничего не нашел, кроме нескольких пугающе пухлых девочек, каждая из которых, сбросив вес, могла бы походить на мою незнакомку. В шестых классах были сплошные мальчики. Все они были похожи на юных поэтов и мореплавателей, с открытыми и красивыми лицами. Такие к психологам не ходят, по крайней мере, в детстве.
Стук в дверь я пропустил мимо ушей. Когда дверь открылась, я не был во всеоружии. С ногами без ботинок на столе, с трубкой в зубах и с патологическим интересом в глазах, - таким я предстал перед долговязым, словно погнутым в лопатках молодым человеком, молча разглядывавшим меня некоторое время.
- Здравствуйте! - наконец произнес он. Что-то в его голосе успокоило меня настолько быстро, что я даже не вздрогнул. Тем не менее, я позволил себе разыграть небольшой спектакль: вздернув в притворном ужасе брови, я резко поднял голову, и выронил давно потухшую трубку изо рта. Это было хорошим поводом спрятаться под столом, где я надел ботинки, зашнуровав их, отыскал трубку и еще немного посидел так, нагоняя таинственности. Паренек за это время устроился на стуле и обводил наверняка скучающим взором кабинет. Я рассмотрел его кеды - чистенькие, новенькие, не из тех, что лежат на рынках.
- Здравствуйте! - появился я. Парень вежливо кивнул мне головой, изобразив улыбку. - С чем пожаловали?
- Я принес вам целую плеяду проблем, - слово "плеяда" гость выделил особо. Сказав это, он набросил свои длинные, пепельно-русые волосы на лоб и виски, придав себе несколько байроновский вид. Тени вокруг глаз художественно подчеркивали его игровой трагизм.
- Сперва давайте условимся об именах, - заметил я поспешно.
- Ярослав. - Чуть помолчав, видимо, ожидая, что и я представлюсь, Ярослав продолжил:
- Дело в том, что проблема не только у меня. Скажем, Пашке кажется, что он больше не заинтересован в девочках. А Илья... Илья хочет убивать.
- Тэкс... - жгучий приступ энтузиазма я подавил с помощью ерзанья. Если так пойдет дальше, придется встать и задумчиво расхаживать по кабинету. - А твоя проблема в чем?
- Мне не очень-то хочется жить, - сказал Ярослав.
Я встал, как мне показалось, слишком поспешно и подготовлено. Затем, напустив на себя спокойствия, я подошел к окну. За окном порыв ветра терзал голые ветки отвратительных, влажных кленов.
- Еще немного о вашей троице, - произнес я сдавленным голосом. Ярослав, откашлявшись, продолжил:
- Ну, мы вообще давно дружим. С Пашей еще с детского сада, а Илья к нам в школу перешел в третьем, что ли. Мы как-то сразу сошлись, после прогулки на шлюзах. Той осенью... Прямо первого сентября, мы ушли из школы... Ну, сбежали. В общем, все обычно было... - как-то поспешно произнес в конце Ярослав. Мне показалось, что он недоговаривает чего-то. Еще меня еще чуть смутила манера Ярослава говорить, словно заученным текстом, или какой-то неизвестной мне цитатой...
Это не совсем увязывалось с моими представлениями о той жизни, которой жили Ярослав и его компания, со всеми их компьютерными играми, тайными влюбленностями, редкими драками с двоечниками из параллельных классов, бестолковыми поездками в центр города, мрачными вечеринками у одноклассниц, где они, наверняка вместе впервые попробовали водку...
- Все обычно было, и вот... - неохотно, точно смущенно, пробормотал Ярослав.
- И что, ты действительно не хочешь жить, Ярослав? - я попробовал свой самый задушевный тон. Раньше он у меня самого вызывал что-то вроде оскомины на душе. Сейчас голос мой играл на легкой акустике стекла и мне показался особенно глубоким. Оторвавшись от окна, я пристально посмотрел на Ярослава.
Тот некоторое время молчал, сосредоточившись, затем устало провел рукой по лицу и вздохнул. Глаза его закрылись, руки были запущены в шевелюру; он сидел, откинувшись, нога на ногу. Затем он открыл глаза и, глядя мне в лицо, ответил:
- Я не предпринимаю никаких специальных попыток прервать свою жизнь, но никогда не отказываюсь рисковать и... как бы вам объяснить? Не чувствую страха, что ли? Я делаю эти проклятые безумные штуки на крыше, на дороге, вообще там - и ничего не чувствую.
- Ты осознаешь грань между опасностью и безопасным, но сознательно нарушаешь ее, не преследуя особой цели - я правильно тебя понял?
- Да, пожалуй...
В образовавшуюся паузу вклинился рев двигателя с улицы. Печальный голубой грузовик привез школьные обеды.
- Мне нужно идти, - устало сказал Ярослав. - Я отпросился в туалет и зашел к вам... Надо возвращаться.
- Неужели это действительно важно? Урок, учитель, туалет - неужели тебя это волнует?
Во взгляде, брошенном на меня Ярославом, было удивление.
- Нет, - мягко улыбнулся он. - Ребята обидятся, если узнают, что я побывал у вас. Мы решили никому не говорить, хотели сами справиться... У вас есть интернет?
Я написал Ярославу свой адрес на клочке, который оторвал от чьего-то личного дела. Он встал и, не глядя, положил его в карман джинсов. Затем, не прощаясь, вышел. Меня слегка смутил этот визит. Мальчишка, похоже, вел двойную игру. Я не верил в то, что он наговорил. Самое страшное, что могло произойти с этими голодранцами, так это что они навязали себе модели поведения, не столь органичные им на самом деле.
Я вдруг испытал некую неприязнь к Ярославу, словно он был тревожным напоминанием об ответственности, которую я, хоть и почти неосознанно, но все же несу. Этого чувства я боялся и ненавидел всю жизнь. * * * Из задумчивости меня вывел громкий стук в дверь. На пороге стояла стоматологичка.
- У вас есть сигареты? - спросила она так, словно мы рассорились из-за пустяка на каком-то пикнике и теперь она снова наводит мосты.
- Нет, - с сожалением ответил я. Мне действительно было жаль. Я обратил внимание, что женщина прихорашивалась. Утром глаза и губы ее показались мне более блеклыми. - Может, хотите табаку? Вишневый, импортный, я сверну вам сигаретку. А?!
Наверно, для нее я был эталоном комической услужливости. С простительным для дантиста высокомерием она усмехнулась и сделала равнодушный жест, типа "с паршивой овцы хоть шерсти клок". Я, тоже жестом, пригласил ее сесть, но она не обратила на это внимания и подошла к окну. Сворачивая ей щедрую самокрутку, я заметил как можно более равнодушно:
- Знаете, на вашем месте мне было бы трудно не прибегнуть к практике со стороны. Я имею в виду вашу профессию.
Презрительный смешок был мне ответом. Я начал нервно анализировать свою фразу, повторяя ее про себя. Фраза стала казаться мне настолько тупой и двусмысленной, что я невольно разозлился на стоматологичку. За кого она меня принимает, что совершенно без внимания оставляет такие заявления с моей стороны? Или она вообще не слушает меня?
Стоматолог полусидела на подоконнике, скрестив руки на груди. Ее халат был чист, она была стройна и всей фигурой своей будто бы нацелена вверх; черные, кажется, подкрашенные волосы ниспадали, мягко завиваясь, огибали плечи, довольно широкие и худые. В этой ее устремленности вверх был не взлет, а скорее длительный подъем с глубины. В ней присутствовала отчужденная, самодостаточная и оттого неразвитая искусственно красота, а также неуместная в стенах моей каморки с клизмами величавость.
- Как вам удается поддерживать халат в чистоте при вашей работе? - ехидно спросил я.
- У меня два халата, - ответила она холодно. Я протянул ей сигаретку, положительно не зная, что еще сказать. Я думал, она тут же уйдет, однако не тут-то было. Щелкнув тонкой дамской зажигалкой, она нервно затянулась, и прикрыла глаза, прислушиваясь к ощущениям.
- Ничего... - наконец одобрительно произнесла она. Я с волнением ждал приговора моему табаку. - Действительно, отдает вишней...
- Конечно, отдает! А что вы обычно курите? - спросил я. Господи, кажется, я робею перед ней.
- Что полегче...
Мучительно выискивая тему для дальнейшего разговора, я чесал ногу. От волнения я часто чешусь, я уже говорил.
Неожиданно она сама прервала молчание:
- В конце недели школа собирается отправиться в поход. Только старшие классы, куда-то в ближнее Подмосковье...
- Вы поедете?
- Медработники обязательно.
- Интересно, и мне обязательно?
Она равнодушно пожала плечами. Я знал, что поеду.
- Это вообще традиция школы или нововведение какое-то? - спросил я несколько, наверное, брюзгливо. Она усмехнулась, обронив:
- Скорее, традиция.
Она затягивалась, и я слышал слабое шуршание тлеющего табака.
- Знаете, мне в детстве зубы мама выбивала щелчком.
Стоматологичка напряженно посмотрела на меня, будто опасаясь, что я хочу обследоваться на халяву.
- Иногда я обрывал их об яблоки. Помню, куснул, а он так и остался там торчать, такой неожиданно маленький, желтый, с устрашающим трубчатым корневищем. Молочный. А однажды было так: молочные еще не выпали, а коренные уже проросли, торчат откуда-то из десен. Я так перепугался, вообще... До сих пор иногда с опаской смотрю на свой открытый рот... - Я выпалил все это совершенно бездумно, словно обвалился внутри меня целый балкон, нагруженный всякой рухлядью.
- Да?... - в голосе ее, будто в весеннем потоке, мелькнуло сочувствие, но захлебнулось, уйдя на мутное, ледяное дно. - А меня в детстве преследовал сосед по подъезду. Обещал мартышку показать, а показал нечто совершенно иное. Да еще и с кольцом. А в другой раз я с дворником в лифте застряла. Он такой большой был, пахнул псиной... Стал мне рассказывать, откуда люди берутся.
- С чего это вдруг?
- Я его спросила.
- М-да?.. И что он рассказал?
- Не помню. Что-то забавное, но потом как-то слишком долго меня по голове гладил. Помню, так стыдно было, когда лифт пустили и мы приехали на мой этаж, а там мама меня ждала... Так она посмотрела на этого дворника...
- А на лифте вы после этого случая без удовольствия, небось, ездили?
- Боялась лифта, да, - с легким удивлением заметила она. - Пешком ходила.
- И на какой этаж?
- На восьмой...
- Это полезно.
- Полезно, что в рот полезло.
- Может, вы... - начал было я, но осекся. Не хватало еще показаться недоумком, спрашивающим с затаенным свечением в глазах: "Может, вы и дворников теперь недолюбливаете?"
- Что "может я"?
- Действительно, что может Я? - сказал я и усмехнулся, однако моя попытка обратить все в шутку потерпела крах. Стоматологичка смотрела на меня с цепким выжиданием, готовясь вытянуть потонувший в сомнениях вопрос любой ценой. Проклятое любопытство симпатичных идиоток - неужели оно ей свойственно?
- Вы хотели что-то спросить? Спрашивайте...
- Это пустое. Профессиональный интерес, - криво усмехнулся я, чувствуя, как растет ее презрение ко мне, заполняя кабинет, вырываясь из окон и растворяясь в слабом, весеннем мире.
Я мучительно соображал, как бы отвертеться от унылого спрашивания. Стоматологичка снисходительно подернув бровями, отвернулась к окну.
Сигарета кончалась спасительно быстро. Разговора не получалось, я казался себе неуклюжим и скучным. Впрочем, если она еще не замужем, то я - единственное, на что она может обратить свое внимание в этой школе. Если, конечно, у нее нет влечения к старшеклассникам. Впрочем, даже если и есть, это не может быть серьезным.
- Это пятно на окне напоминает мне смерть, - вдруг сказала она. Голос ее в этой фразе был глубок и нежен.
- Странно. Мне оно тоже напоминало смерть, но до того, как его подправил ногтем Михаил Летович, - произнес я ужасно буднично, просто мертвяще, хотя и был удивлен этим совпадением. Я боялся обернуться и посмотреть на нее.
- До встречи на обеде, - холодно произнесла она и вышла, унеся с собой затушенный, крошечный, жадно докуренный окурок.
- Хотите, я сверну вам еще? - крикнул я ей вслед. Она обернулась на какой-то миг, только чтобы усмехнуться, криво и как-то диковато.
"Неужели это то самое, что обычно приходит осторожно и издалека?" - подумал я, начиная бережно играть с образом этой женщины. Какое-то предчувствие разочарования не давало мне быть полностью счастливым. Я сам все всегда себе портил.
Начало Продолжение
|
|
|
|
