| |
Сергей Глузман
Философы
Начало Окончание
3
К вечеру, когда солнце опустилось за лес, а от реки медленно потек в теплом воздухе серый
туман, садовую поляну Суконкина было не узнать. В перепаханной жирной земле копошились
толстые черви, а вывороченные коренья деревьев, напоминающие в сумерках каких-то страшных
морских чудовищ, застыли по берегам сточной канавы.
Работники воткнули лопаты в землю и отправились за обещанным гонораром.
Они долго стучали в дверь, пока на крыльце не появилась жена Суконкина Варвара в
ночном халате.
- Что надо? - спросила она недовольным голосом.
- Так мы, собственно, все сделали, - вежливо сказал Апокалидис. - Хозяина позови, пускай
деньги несет.
- Нет хозяина, - сказала Варвара - Спит уже.
- Так, а деньги? - удивленно спросил Алиев.
- И денег нету, - ответила Варвара. - Павлуша сказал, что вам бартером заплатит.
- Чем? - в один голос спросили оба работника.
- Бар-те-ром, - грозно повторила Варвара. - Вы серые, газет, небось, не читаете. Это
натурой значит. Сейчас все так платят.
- Это какой такой натурой? - возмутился Апокалидис.
- Картошкой, - ответила Варвара. - Вот он картошку посадит, затем она вырастет. Вам с
урожая ведро. Понятно?
- Мы так не договаривались, - сказал Алиев. - Мы до твоего урожая с голоду ноги
протянем.
- Все, - зло сказала Варвара. - Разговор закончен. Сказано - картошкой, значит, картошкой.
А сейчас топайте отсюда, алкаши, пока я милицию не вызвала, - после этого дверь громко
захлопнулась.
- М-да, - сказал Алиев, стоя перед закрытой дверью. Затем повернулся и медленно
двинулся к выходу. За ним, втянув голову в плечи, шел печальный Апокалидис.
Придя к себе домой, в покосившийся сарай, сквозь щели в крыше которого были видны
далекие звезды и по утрам слышно пение птиц, Алиев зажег свечу и уселся за колченогий стол.
Апокалидис тяжело опустился на железную койку.
- Ты не переживай, Захар, - сказал Алиев, стараясь успокоить приятеля.
Апокалидис молча закурил в темноте.
- Я один способ знаю, как деньги вернуть, - продолжал Алиев. - Меня ему Ацик научил.
- Какой еще Ацик? - хмуро спросил с кровати Апокалидис.
- Ну, тот, который в тыкве живет. Он после водки "Ельцин" является. Я раз ему пятерку дал
до вторника, он меня и научил. А пятерку так и не вернул.
- И чему он тебя научил? - спросил Апокалидис.
- Заклинанию одному. Совесть вызывать.
- Ну-ну, - сказал Апокалидис - То же мне, заклинатель совести.
- Я попробую, - ответил Алиев. - Раз деньги заплачены, может и сработает.
- Попробуй, - произнес Апокалидис, зевая. - А я спать буду.
Он шумно повернулся на кровати и скоро затих. А Алиев уставился на стоящую на столе
свечу и зашептал на своем горском языке слова страшные и непонятные.
4
В эту ночь Павел Михайлович Суконкин спал плохо. То есть заснул он хорошо и с
превеликим удовольствием. И снилось ему поначалу нечто весьма приятное и более того,
съедобное. А именно - жирный бараний гуляш в большой чугунной кастрюле. Однако, когда,
потирая руки, он уже собрался во сне отобедать, то гуляш этот вдруг растворился и куда-то исчез.
А Суконкин, вдруг по совершенно непонятной причине, оказался на большой дороге, ночью, да к
тому же в лесу. Темноты же Павел Михайлович боялся еще с детства и до шестнадцати лет один в
темную комнату заходить опасался. А здесь вела его дорога через темный лес, совершенно
неведомо куда. В ночном небе висела полная луна, на дороге лежали страшные тени деревьев,
похожие на раскоряченные руки. В общем, ужас. Но деваться некуда, надо идти, потому что не
будешь же стоять всю ночь в лесу, словно пень.
Итак, идет Суконкин по лесу, от страху у него зуб на зуб не попадает. Весь дрожит, словно
в горячке, даже плачет от страха. А если вдруг что-то в лесу хрустнет или скрипнет, или пискнет,
так у него от ужаса прямо дух захватывает, и сердце проваливается куда-то глубоко в живот.
Сколько он так шел, он уже и не помнил; может, час, может, два. А лес все гуще, дорога
все уже. Вот он уже лезет через какие-то колючие кусты, или елки. В темноте он не разглядел. А
когда какая-то палка вдруг внезапно уперлась ему в бок, то с Павлом Михалычем едва не
случилась медвежья болезнь. Насилу в себя пришел, еле отдышался.
Наконец, видит он, впереди между деревьев свет маячит. Словно костер горит. Суконкин
скорей туда. На свету все спокойней. Вот уже бежит он, хотя хлещут его по лицу ветви и мошкара
лезет прямо в нос.
Наконец, видит, впереди поляна. На ней костер. Перед костром сидит девушка и смотрит на
огонь. Красивая, между прочим. Хотя лица он ее не видит, так как она сидит к Суконкину спиной.
Но даже по спине и по тому, как она сидит, видит Суконкин, что красивая. В таких делах он
никогда не ошибался.
Он бегом вприпрыжку по поляне прямо к ней. Она сидит, его не замечает.
Он уже совсем рядом.
Она неподвижно смотрит на огонь.
Он, значит, уже прямо над ней. И так вежливо, хриплым голосом, еще не отдышавшись от
бега, говорит:
- Здравствуйте.
Наконец она повернулась. И Суконкин с ужасом увидел... что у нее нет лица. То есть
вместо лица абсолютно пустое место.
Такого ужаса Суконкин не испытывал никогда. То есть и прежде он боялся много и сильно.
Но чтобы вот так, до удушья, до сухого, царапающего горла, до тошноты... Такого с ним еще не
было.
- Ты кто? - прошипел он деревянными губами.
- Совесть твоя, - ответила страшная незнакомка каким-то совершенно внутриутробным
голосом.
В этом месте Суконкин проснулся. С минуту он неподвижно сидел на кровати, словно
каменное изваяние. Затем стал шарить по одеялу руками. Пока не нашарил свою жену Варвару.
Наткнувшись рукой на ее лицо, он страшным голосом закричал и наконец проснулся
окончательно.
- Ты что, Павлуша? - испуганно прошептала жена.
- Это ты? - хрипло спросил Суконкин.
- Господи, я, конечно, - сказала жена.
Суконкин несколько секунд молчал.
- А ты с мужиками, что огород копали, расплатилась? - сурово спросил он Варвару.
- Нет, конечно, - ответила та. - Как ты мне наказал, так я им и сказала. Чтобы, значит,
осенью приходили за ведром картошки.
- Вот дура баба, - зло сказал Суконкин.
- Ну что ты все "дура" да "дура", - угрюмо ответила жена. - Хорошего слова от тебя не
дождешься.
Но Суконкин ее уже не слушал. Он резко поднялся с кровати и стал одеваться.
- Ты куда? - спросила жена.
Ответа не последовало.
5
В пять часов утра в дверь сарая, в котором жили Алиев с Апокалидисом, громко постучали.
Стены сарая затряслись, но устояли. Покрытый густым волосом Алиев молча поднялся с койки и с
закрытыми глазами, словно лунатик направился к двери.
В дверях стоял Суконкин.
- Здорово, джигит, - сказал Суконкин. На лице его блуждала застенчивая улыбка. - Как
жизнь?
- Ничего, - ответил Алиев, с трудом открывая глаза.
- Я вот деньги принес, как и договаривались, - произнес Суконкин. - А еще трояк за
задержку.
- Спасибо, - сказал Алиев, беря из протянутой руки Суконкина горсть мятых рублей.
- Ну ты только не подумай чего, - сказал Суконкин, продолжая стоять в дверях. - У нас все
честно, по совести. Без обмана...
- Да я и не думаю, - ответил Алиев и наконец посмотрел на Суконкина уже зрячими,
проснувшимися глазами. - Только знаешь, Михалыч, - произнес он после паузы, - ты бы лучше по
закону платил, а не по совести. Так спокойней. Да и спать лучше будешь.
В одно мгновение лицо Суконкина стало угрюмым:
- А ты мою совесть лучше не трогай! - процедил он сквозь зубы. - Если она мне скажет, я
последнюю рубаху отдам. Мы так жили, и всегда жить будем. Понятно?
- Да, - сказал Алиев. - Понятно. Спокойной ночи, - и закрыл скрипучую дверь.
- Темный ты, Алиев, как старый колодец, - пробормотал сонным голосом Апокалидис,
ворочаясь в койке. - Разве ты не понял еще, что мы в театре живем. А в театре - какие ж тебе
законы?
- Да, - согласился Алиев. - Я спросонья забыл совсем.
Начало Окончание
|
|
|
|
