Александр Иличевский
Волга меда и стекла

На низах

Чапчачи, Бугры, Сасыколи, Парашкина протока, остров Буховский, Змеиный, Полданиловка, Цикмень, Сухая Даниловка, Ерик Буковский, Мышиная дыра, Копановка, Цаган-Аман, Стрелецкие Пески

[И.Г.]

I

Саратов: "добрая жена Авраама",
"тов" - "хорошо" на иврите.
В хорошем месте - добрый старт.
Хотя и в погоню. За солнцем. Именно.

В Саратове мост через Волгу - пила парабол.
Точнее, циклоида - сазанья чешуя: молния шаровая -
прыг-скок колесом на тот берег, на волю -
его навела прожигом зренья, тавром на ретине.

Время погони - закат. Внизу - прорва
черной воды - километры, парсеки, -
если вглядеться. Черна, ох, черна, водичка.
Будто будущее в зрачках - десятилетье

назад взмахнувшей прощанье - дугою, мостом,
если не над эпохой - над жизнью. Этот взмах Бога
длится сейчас в глазах, сокращаясь струною
от сердцебиенья. Нота "ля" кратна пульсу.

II

Как попаял я на мост, как взмывал и катился
над черной водой, где туннелями страсти
ходят конь-сазаны, где облако тянется, тонет
в гулящей воронке стремнины, где лицо

проплывает, родное, как смерть, -
в которое кинуться - значит родиться...
Где шального малька кипучее серебро
глушит прыжком шереспeр, где чайки

расцарапывают в кровь амальгаму добычи,
где лик утопленницы вновь проплывает,
в течение реки, как в саван, завернувшись, -
как Имя в фунтик Мебиуса, в водоворот звучанья:

от вишен пятна на столбце стиха -
кулек-страничка, косточки с отстрелом...
И, прянув, я взлетаю Робинзоном
на остров, где сокровище - пески, кусты и дрозд...

III

Я забыл от испуга, что оседлана мною погоня,
что ушел в небеси по Волге мой поезд.
И тогда я кричу слепому вознице:
- Наддай-ка газку, топи в пол, Харончик!

Гулял Саратовом, гулял Сараем -
дворцом прозрачным, открывал
хрустальные немыслимостью двери,
словно страницы, видел странниц

прозрачных, я входил в них, взмывая
желанием сквозь контур. Я гулял
там универом - физфаком, матмехом, по скверу -
встречал щебечущие горстки законов:

на древних ветках уравнений
они перепархивали буквами, теорию струн
составляя огненной партитурой...
Заплутавшись в сумерках, я кивал

IV

от страха великану Чернышевскому:
Н.Г. маялся смертью в дремучем парке
и - за выпадом выпад - бил обломком шпаги воздух,
как богомол невесту палкой перед свадьбой.

И вновь я восходил в дворец прозрачный.
На крыше, у луны, почти в рост с нею,
стояла девушка и пела, пела, пела
на неизвестном смертным языке, -

и я бежал по комнатам, мертвея
от сияния наготы, упадая
и взмывая - будто лунный свет
был звуком, он пронизывал мне кости.

И дальше я Саратовом бежал,
сквозь стены, потолки, колонны, -
мне площади ступенями казались,
и улицы прожилками листа

V

сплетались под ногами, голова
в луну, как нетопырь на простынь, норовила,
и виражем я света яму обводил...
Я устали не знал - усталость,

напротив, уходила вместе с жизнью.
Мой каждый шаг, прыжок был крошкой
свободы - я запазуху крупицы прятал,
копил краюху антигруза, и когда

я тенью пробегал по парковой ограде,
вдруг став, узрел, как тень, оглядкой
помешкав, дальше, дальше прутья оживила.
Светил фонарь, согбенный и седой,

укором гнал он тень в чащобу, я же,
освобожденный, невесомый, подымался
в акаций перистые кроны, чтобы
вдохнуть из них степи Суслячьей

VI

зной, яд полынный, суховея кровь,
чтоб к черепу стеклянному хазара
припасть губами, клятву прошептать, -
и задохнуться смертью, как свободой.

А вернувшись к вокзалу, видел рельсы -
пустые, пустые, как будущее: юности погром.
Я вел, я трогал пальцами чуть теплый блеск,
я всасывал сквозь слух их костный мозг -

я звон лизал, как будто кислый жемчуг
припаянный к ушной ракушке, - я
пытался так прикинуть сокращенье
стоянки, растянувшейся в две жизни...

Поезд постуком шел прочь из слуха,
он где-то зависал над Волгой разливанной.
Тук-тук, тук-тук, где пусто - там и злато.
И на мгновение над привокзальным небом

VII

лик археолога восстал - очкастый, мертвый:
кровью забрызганы линзы, как Марсом телескоп, -
в них идол корчился, откопанный, желанный.
Исчез. Блеснули рельсы - вороным

отливом, и потухли. Вдруг цыганка
нырнула в морду на перроне и,
смутившись почему-то, отвернулась...
Купил бутылку минеральной, захлебнулся.

Так горло пересохло, что по глотке
волна не шла, ее гортань
себе, всю впитывая, спазмой зажимала...
Жизнь на перроне тихо остывала.

Носильщик прикорнул, как ветошь, на тележке.
Торговки разбрелись на перерыв -
"окно" открылось в расписании. Одна
присела на скамейку, пирожком

VIII

подзакусить - и шамкала, беззубая, товаром.
Вдруг крик раздался. Дикий как клинок.
Толпа взорвала двери зала ожиданья,
из окон ссыпалась. По головам

вспорхнул притоптанный, забился голубь.
Старуха толстая ползком, ползком,
подтягиваясь об асфальт руками,
заголосила "Режут, лю"дей, режут!"

И тут, за ней, в проеме зала опустевшем
вдруг показалась шаткая фигура.
Худой, седой, за шестьдесят. В ковбойке.
Толстенные очки. Портфель к груди

прижат. Грудь окровавлена, живот
распорот: черный парус, перламутр.
Шатается, как рулевой при шторме.
И тут вдруг из толпы к нему за спину

IX

шныряют двое. Все в белом, вроде дети, но
усатые, подвижные как чертенята,
и бьют его по почкам, в печень кулачками,
ту-тук, тук-тук. Тут третий карлик, в белом,

как у Пьеро, просторном балахоне,
старается урвать из рук портфель.
Кровь хлыщет из печенки, почек,
до шеи им слабо допрыгнуть для удара.

Упал. Портфель и карлики исчезли.
Мент оглянулся. Никого. Ни человечка.
На запасных путях вдруг товарняк
зашелся ре-диезом, дернул, грохот

цепочкой прокатился по цистернам.
Так щелкают на дыбе позвонки.
Я тоже подошел. Вгляделся. Брызги
кровавые на линзах расползались.

X

Фонарь вдруг дзенькнул наверху, зашелся,
как магний вспышкой - дребезгом и лопнул - в то
мгновение, когда на линзе проступила
лучистая, как голограмма, фотка:

ручонки, ножки, голова, живот -
Вергилием возвещенный, желанный
Младенец Золотой, - в портфеле карта -
захоронения в раю хазарском, в Дельте,

куда предание с Кумрана от есеев
к царю Иосифу попало в размышленье, -
покойным археологом хранилась:
мидяне-колдуны ее к рукам прибрали,

не всех их, магов нефтяных, прирезал Дарий,
"все пахнет керосином", огнепоклоненьем,
пылает Каспий, вышка горлом хлещет нефтью,
"В-2", опорожнившись, тянет разворот...

XI

- Весь этот бред мелькнул мне вместе с светом,
и свет мгновенно размолол мне мозг -
засветкой - сверх-осознанья взрывом,
чтоб жив остался... Значит: криминал,

воры-карманники, цыган полно здесь было
всегда... Но почему Пьеро и балахоны,
усатые карлуши, и жестокость
Зла?! К черту, к черту, надо драпать! Нужно

нагнать себя спасеньем - как душе
из сна вернуться в тело... и проснуться.
Долой, долой стеклянные страницы!
Догнать, догнать погоней поезд новый!

как жизнь... Гони! лети, мой возник волгский,
забубенный таксарь, пятискоростей помыкатель!
Гони хребтом моста, холмистым, словно бег
степного волка. Ату его, ату - в упряжку!

XII

Крестьянин на деревне точно Бог -
растит и кормит, жнет и режет - так же.
Рыбак, просыпав сети за порог
небес, в ячеях уловляет сажу...

Луна. Вода. Их блеск совместный
упорным клином мне вскрывает грудь.
Мост тянется, взмывает, колесит
по курганам воздушным, гулким,

будто склеп Хомы Брута.
Дымный Энгельс на том берегу,
шевелит усами, растет облаком гари.
Огни города - в бороде крошки хлеба.

Вороной космос крови России
разлетается бездною подо мной.
Я перемахиваю через ее дыханье,
яйца прячутся в пах, как птенцы, от страха.

XIII

Урбах. Степь да степь. Пасутся кони.
Два верблюда смыкают шеи. Элеватор
над полустанком костью берцовой
луну подпирает, торчит, маячит.

Дети под ним переносят охапками воздух,
мягкий, тайный, полный кузнечиков звона,
сбитый крылышками, как масло.
Мотор "шестеры", ревмя белугой,

расшвыривает стога воздуха, дыханье
степи, нагоняет изумрудного полоза,
с узором белого начертания: "ЛОТОС".
Вагоны текут неподвижно между холмов,

не ведая о погоне. Так прошлому безразлично
будущее, особенно если в нем нет человека,
если оно кроваво. "Шестера" коньком-горбунком
вбрасывает дурака в воздух.

XIV

Меня обступают дети... Стан
станции уставлен товарняками. Они -
шевелятся клубком параллельных змей.
От страха пьяным акробатом, кувырком

увернувшись от валов колес, ускользая
нырком в задыханье, бросаю вперед руку, тянусь,
тянусь - за поручнем последнего вагона (ноги
вертятся белками в колеснице), - и рука подрастает в хватке...

Бросок - промах, бросок - и великан
Чернышевский с подножки меня подсекает мизинцем
за кадык, и вбрасывает вещмешком - вещью - в тамбур.
С саднящей глоткой, с элеватором-костью,

с плугом, в гортани, задыхаясь по горло
пыльным зерном, как златом, пялюсь, как поезд,
хлопая дверью, как жаброй, ход набирает,
будто смерть - годы, мгновения, Бога.

XV

Двигаться рекою на байдаре.
Колошматить водомерный бег.
Сесть на мель, жениться на хазарке,
отмотать назад тыщьнадцать лет.

Сом огромен скрытностью, как ангел:
кто - кого? - как клюнет топляком!
Кто вверху раскинул белый лагерь?
Кто внизу гуляет нагишом?

Кинуться в русалочьи объятья,
загасить себя, как головню, -
с солнечным (зенит в башке) проклятьем,
с Каспом по мурашкам - в западню

нефтяную, Заратустрой скрыту,
с ангелом по недрам разнестись -
глянуть на простор могил разрытый.
Ангел, танго, лотос, лоно, Стикс.

XVI

Все вода, леса, пески,
дебри воздуха и трав.
Дельта льется по степи,
горизонт прорвав.

Заливных лугов раскрой,
ерики, протоки -
лабиринт воды, разбой -
остров, овцы, волки.

Черепахи под ногами,
будто мины, и ужи.
Кабаны ильмень вскопали -
рыбы в иле нажрались.

На пароме, через Волгу,
через небеса.
Выхожу в ночевку к Богу.
Степь. Луна - блесна.

XVII

Дождик скоро, но неслышно,
меж курганов в синеве,
по степи полынь колыша,
тянет радугу ко мне.

Разевая света веер,
пробирается гроза.
Туча кручей реет, зреет.
Рассыпается слюда

семикрылья серафима,
и ложится на глаза.
Пахнет молнией эфира
расписная стрекоза.

Крылья, зенки нахлобучив
на разлет стекла гофры,
мельтешенье солнца сучит
пряжу ливня, ткет ковры -

XVIII

кроет ими степь и взгляд, -
примеряет Бог наряд.
На бугре стоит отряд
тычет молний штык в разряд.

Вдруг прыг-скок из самой кручи,
угловатый, как цифирь:
доит, доит вымя тучи
смерч - как телку нетопырь.

Насосавшись, отлетает -
разведриться: хлыщет, льет.
Суслик норку покидает,
захлебнувшись, ниц ползет.

Вдруг из темени свинца,
с треском, трепетом скворца,
навернувшись как слеза,
выпадает шар, паря.

XIX

Пальцы воздуха и губы -
шаровую налегке
катят степью, воют в трубы, -
пригибаюсь - э-ге-ге!

Не балуй! - Ба-бах! - Попало.
Тишина белым-бельма.
Поле мною ширью пало.
Баю-баю, темнота.

Надо мной, венец прозрачный
замыкая, коршун вьется.
На дозоре суслик, алчный
столбик жира, щечкой трется

о рассвета шар, о клад.
Царство света полнит взгляд.
В нем - хрустальный Бога Город.
С мозжечка стекает холод.

XX

Как если б синевой скользя в реке,
пуская кроль безумною поденкой -
июнь-пескарь дымится на песке
от чешуи пожара - зыбко, емко.

Золотой снующею блесной
слить от боя жереха в падучей.
Дышит день - труб брачных позывной -
пузырем над щечкою лягушьей.

Или - обжимаясь под плюсной
обручально мечено летуче,
в высь пескарь пикирует долой -
на форсаже "мига", за тягучим

его следом.

Сумерки. Туман,
поднимаясь медленной рекою,
входит в пах и льется по глазам.
Я Тебя до смерти не раскрою.