Дмитрий Григорьев
Имена

          Она стояла у расписания пригородных поездов, маленькая девушка с большими глазами и бледным лицом, в тонкой шелковой юбке со сборками, черной футболке и серой вязаной кофте. Что бы она ни надевала, печать города оставалась на ней. Все эти подземные переходы, библиотеки, прочитанные книги, кафе, умные разговоры в сигаретном дыму, музыка, может быть даже что-то до предела изысканное, плохо понимаемое другими, фигуры разнообразнейших Фрейдов, Беккетов и Бартов плотно окружали ее, отделяя от реальной толпы с тюками-чемоданами-тележками, с рюкзаками, полными дачного барахла и досками, увязанными в аккуратные пакеты. Для всех этих людей она была плавно обтекаемой помехой, лишней мыслью - да и о чем можно думать на этом вокзале, где оброненная обертка или смятая банка никогда не станут метафорой, потому что спешка сметает все: поезд прибывает к платформе, надо успеть.
          Миха не мог представить ее в деревне, затерянной в лесах и болотах.

          - Я люблю авантюры, - сказала Вика, - но это какая то вялая авантюра. Почему ты позвал меня?
          Мысленно он продолжил за нее: "Не с кем было поехать, а одному скучно, так что ли?"
          Они уже шли к кассам дальнего следования, сначала в потоке, ведущем к пригородным поездам, затем пересекая его, затем против очередного потока, вытекающего из вагонов, мимо вокзального шума, над которыми голосом местного божества гремели сообщения о поездах, и Миха объяснял, что это - вовсе не авантюра, а обычная поездка на свадьбу его однополчанина, а Вику он позвал с собой, потому что она - одна из немногих во всей институтской тусовке, с кем ему интересно. Его собственные слова казались ему каким-то мыльными, они лопались, словно пузыри, но чем больше он говорил, тем больше верил сказанному: ни с кем, кроме нее, да и в одиночку, он, бы, наверное, и не поехал.

          "Вологда-гда, Вологда-гда, мы с тобой приедем когда?" - произнес он про себя, переделывая песню, слышанную в раннем детстве, тогда ее часто передавали по радио, но теперь в его памяти остались только какие-то обрывки: "...к милой приду, Вологду-гду-гду Вологду-гду, в доме, где резной палисад". А от Вологды вниз, на юг, в деревню, затерянную в болотах, это кто? Иосиф Бродский? Почему я все время говорю цитатами, даже думаю цитатами, а где же мои собственные, настоящие слова? Лучше ничего не читать, тогда и цитировать будет нечего. Или найти пару неизменных, похожих на комья мокрой земли фраз (цитата, но чья?) и ворочать их за деревянными столами, где водка и мужики со стаканами да кружками, где из года в год все повторяется как эти фразы, только морщин и седин становится больше, где время течет медленно, темное, как торфяные реки - коричнево-красные змеи в зелени ельников и заливных лугов.
          Билетов на Вологду не было.
          - Значит, поедем на электричке, - сказал Миха, - до Волховстроя, а там увидим. Должна быть электричка и до Тихвина. А можно и по трассе. Там трасса наезжанная, я ходил. Я на всякий случай даже карту и спальник с собой прихватил.
          - Я тоже спальник взяла.

          Утренняя электричка, контролеров нет, вокруг садоводы с книжками. Вика заснула, положив голову ему на колени. Что общего между вялым и тихим Мишаней, отчисленным из института, и попавшем в армию лишь потому, что вовремя не отмазался, и Петром по прозвищу Псих. Псих после учебки - сержант, командир отделения. "Жив останусь, женюсь, все ко мне на свадьбу приедете". Через год после того, как Миха вернулся в Питер, а серьезно повоевать ему не пришлось, в первый же месяц его ранили и после госпиталя, комиссовали, позвонил Ковалев, однополчанин. Перечислял всех кого убили, кто пропал без вести: Рыжий, Беляк, Селедка, Бобер, Псих... Псих оказался в числе пропавших. "А еще приглашал на свадьбу!" - подумал тогда Миша и удивился собственной бесчувственности. Никакой печали. Скорбный тон, в котором он отвечал Ковалеву, показался насквозь фальшивым. Но вдруг, еще через полгода, Петр Псих объявился сам, по телефону. Ничего не объясняя, кинул в трубку, полную шелеста скрипа и шипа всего несколько резких фраз. "Я обещал пригласить на свадьбу - приезжай. Там все наши будут. Адрес запиши..." Но никого из "наших" Миша в городе искать не стал, а взял с собой нынешнюю однокурсницу Вику. После разговора с Психом спустился в магазин за сигаретами и там случайно ее встретил. И пригласил. А она неожиданно согласилась.

          О чем думал Миха глядя на заоконный пейзаж? Во многих повествовательных произведениях мы встречаем: "он подумал то-то и то-то". Так надо для развития сюжета. Мы пишем, "подумал то-то и то-то", хотя на самом деле, в его сознании происходила еще тысяча других событий, но они нам не нужны. Вот немногое из того, о чем думал Миха, пока не заснул:
          "Такие красивые мужики как Петр, часто берут в жены некрасивых, но живых и веселых толстушек... У здорового мужчины эрекция наступает около пятидесяти раз в течение ночи - в каком это журнале, кажется в Ом. Наступает и наступает. По утрам стоит и то иногда, а ночью как это проверить?" Он представил себе человека который спит, а другой научно наблюдает за его членом и записывает. Помимо этого он думал о пейзаже за окном, где над желто-зеленым болотом висели белые слоистые полосы тумана, о каньоне реки Жихаревки, где растут какие-то редкие растения... "Как их называют, что-то связанное с эпидемией, ах да, эндемики, там на полянах много ландышей и белый прозрачный лес. Белые стволы берез, белые облака, белые горошины цветов под ногами". Миху медленно затягивало в полудрему: он вместе с мальчишками стоит в тамбуре поезда, двери открыты, и за окнами сплошное белое море, настолько плотное и ровное, что даже не ясно с какой скоростью едет поезд.
          Если высунуть руку она просто исчезнет в этой пелене, не поймав ни влаги ни холода ни ветра, ее просто не будет, поскольку в том мире его руки не существует. И если житель тумана, тот, кто с той стороны протянет руку сюда, то здесь она будет чем то совершенно другим, может просто тенью или звуком. Если там вообще кто то есть. И можно выйти из вагона, раствориться в том мире, исчезнуть полностью. "Здесь ты останешься в воспоминаниях, здесь останутся твои вещи, но самого тебя вообще не будет, - говорил голос из динамика, словно объявлял название очередной станции, - не будет даже молекул составляющих твое тело". И, к своему ужасу, Миха шагнул туда. А потом проснулся. Проснулась и Вика. Поезд подъезжал к Волхову. Пахло чем-то кислым.

          - Начало дня, к вечеру будем.
          Начало сентября, необычайно жаркое. В кабине водителя - блатные песни. Начало трассы в предместьях Волхова. Трасса Волхов-Тихвин-Черепевовец всегда казалась Михе несколько языческой, Волхов - колдун живущий где-то на краю, Тихвин от слова тишь, утихать, Череповец - череп, черный прокопченый, город, находящийся уже с той, другой стороны света. Ведь тот свет находится на Востоке, и селезни летящие с Запада на восток переносят души умерших.
          - А я до двадцати лет дожила, а по трассе стопом никогда не ездила. И на деревенской свадьбе никогда не была.
          - Двадцать лет - это не возраст.
          - А самому-то.
          - Вот я и говорю, у нас еще все впереди.
          Начало всего.

          Их высадили в поле. На самом горизонте, за желтым морем овса - темная волна леса. А рядом поток машин.
          - Мне надо отойти. Ненадолго.
          - Нет проблем. Отойди в поле и не страдай.
          Миху это немного раздражало. Потому что не вовремя. Скоро стемнеет и ни одна машина не возьмет: минутная задержка сейчас могла обернуться опозданием в день.
          - В поле не могу, оно все на виду. Вон смотри, там туалет есть.
          В глубине зеленого островка с противоположной стороны дороги находилось некое посеревшее от времени деревянное сооружение, от трассы к нему вела тропинка, а рядом, вполоборота к ней стояла туалетная будка - типичный скворечник из серых некрашеных досок и козырьком.
          - Видишь, если очень хотеть, желания реализуются, - заметил Миха.
          Вика пересекла асфальт и направилась к туалету.
          Дом, входная дверь которого закрыта на висячий замок, Рядом - липа, она, судя по толщине ствола, намного старше самого дома. Вика зашла тем временем в будку.
          - Здесь двери нет.
          - Ничего, я отвернусь, - ответил Миха, продолжая осматриваться.
          Под липой следовало бы быть скамейке. В этот момент порыв ветра пробежал по траве, качнул провода, ветки дерева. И из за липы выглянул мужик.
          "Зачем он прячется?"
          - Вик, - крикнул Миха в сторону будочки, и вдруг понял, что мужик висит на ветке, на веревке с другой стороны дерева, - а... а вон тот мужик за деревом тебя не смущает.
          - Ой. - Донеслось из будочки.
          - Он кажется... того...
          Миха уже в этом не сомневался. Он медленно по дуге начал обходить дерево. Мертвец висел к нему спиной: длинный серый плащ, рабочие штаны, на ногах - резиновые сапоги. Одна нога неестественно вывернута в сторону, словно висельник окаменел, не успев закончить очередное па смертельного танца. Голова мертвеца была опушена на грудь, Миха видел лишь толстую веревку и шею, обмотанную какими-то тряпками. "Придется объясняться с ментами, а это совсем некстати, все эти бумажки, показания... А мандрагора? - он вдруг вспомнил отрывок из какого-то фильма, где двое влюбленных ели корень мандрагоры, похожий на маленького человека, корень растения, выросшего из спермы повешенного, он посмотрел вниз, у корня дерева - никакой мандрагоры, обычная трава тимофеевка, довольно высокая, давно не косили, а под ногами висельника - ни скамейки, ни упавшего стула, и это перевело его мысли в иную плоскость, - значит он не повесился, его повесили. Еще лучше... Странно, что запаха нет".
          Миха подобрал сухую ветку и осторожно дотронулся до мертвеца, словно тот мог выкинуть нечто неожиданное.
          Так и случилось. Сапог слетел с ноги висельника, обнажив под собой проволочный каркас.
          Миша сначала отпрыгнул, затем рассмеялся.
          - Что с ним? -услышал он за спиной Викин голос.
          - Ничего. Это пугало....
          Это был весьма искусно сделанный проволочный манекен, обряженный в штаны и плащ, голова, сделанная также из проволоки, была обмотана тряпками, успевшими выцвести, под воротник забились листья - манекен висел уже не одни день.
          - Может снимем его. Мне до сих пор смотреть неприятно.
          - Зачем, может оно птиц отгоняет... Впрочем, не от чего?
          - Но тогда кого оно пугает?
          - Людей.
          - Но зачем?
          - Чтобы в дом не лезли. Или о бренности жизни задумались.

          Следующий водитель высадил их на развилке и теперь они шли по грейдеру, который на карте десятилетней давности почему-то значился как "дорога с асфальтовым покрытием".
          - Знаешь я тут недавно говорил с одним моим другом, его Энди зовут.
          - Мне твои имена ничего не говорят. Ты странный человек, почему ты называешь имена, когда о ком-нибудь рассказываешь. Вот я, например, говорю, один мужчина или одна женщина, а ты всегда говоришь такой-то или такой-то. Я твоего Энди, например, совсем не знаю.
          Миха задумался.
          - Наверное потому, что я пытаюсь таким образом сохранить реальность. Для себя. Когда называешь имя, призываешь конкретный образ и этот конкретный образ позволяет сказанному не рассыпаться, а существовать в некой реальности. Пусть даже она называется "прошлое".
          Вика зевнула.
          - Хотя, что такое реальность? - продолжил Миха. - Один мужчина. одна женщина, в твоей реальности, пока у них нет имени они бесплотны и неприкаянны. Как в какой-нибудь притче. А у меня обретают нечто вроде веса и плоти.

          Странная женщина в желтой вязаной кофте и с большой охапкой цветов в руках. Ромашки, пижма... Иван-чай. Желтое пятно кофты и белый воротник. Лицо у женщины коричневое, вытянутое снизу доверху, голова сплюснута с боков, словно когда-то побывала под невидимым прессом. Волос не видно - цветной платок: черное-красное-зеленое.
          Она стояла на обочине и смотрела на них. "Так же, наверное, смотрят лошади и коровы, - подумал Миха, - и мысли ее такие же растительные и незамысловатые как у лошадей и коров. Почему это я решил что у лошадей и коров незамысловатые мысли. Как мысли могут быть незамысловатыми? Немасляное масло".
          - Здравствуйте, - Миша поздоровался первым и даже слегка на ходу поклонился.
          - Здравствуйте, - словно эхо повторила Вика.
          Женщина молчала. Теперь Миха видел морщины - сложный узор, кора дерева на которой процарапан рот. Дерево растущее у дороги. Нос словно сучок, глаза - два сочащихся смолой дупла.
          - Не подскажете в Заречье эта дорога. Мы правильно идем?
          - Правильно, желанный, правильно, - вдруг заговорила женщина, - Заречье то вот за рекой и будет, только я то вот на вас смотрю и не пойму никак, к кому в Заречье-то, здесь никого же нет только я да козочки мои, больше то никого...
          - А мы не в Заречье, мы в Осино... По карте прямая дорога, Заречье, Осино...
          - Осино, - женщина резко выдохнула, - в Осино может и пройдете, но я вам скажу, - она приблизила губы к Мишиному уху, - дальше вам идти смысла нет, там дальше одни сумасшедшие живут.
          - Что?
          - Ну вы же знаете, - она перешла на шепот, - мы же интеллигентные люди. Там сумасшедшие. Это последняя деревня.
          Миха почувствовал, что ничего путного у этой женщины он выяснить не сможет, а она вдруг отскочила от него, так резко, что Вика вздрогнула.
          - Когда здесь проезжала машина, они все сошли с ума, - сказала женщина уже громко, - Та которая с бидонами молока. Знаете, она проезжает здесь каждый день. Да вы сами увидите, желанные. Она привозит им молоко. Молоко, говорят, помогает.
          - Хорошо. Спасибо...
          - Вы туда не ходите....
          - Спасибо, мы посмотрим...
          Мишка уже понял, что женщина немного не в своем уме, и спешил отвязаться.
          - Вы же интеллигентные люди, зачем вам....
          - Мы только посмотрим и назад... До свиданья. - он потянул Вику за руку.
          - Вы туда не ходите... Это последняя деревня.
          Они пошли быстро, почти побежали, и когда, метров через сто, Миха обернулся, женщина по-прежнему стояла на дороге и смотрела им вслед.

          - Надо было на автобусе ехать, - сказала Вика, - Висельник этот. Теперь эта тетка. Меня эта дорога пугает.
          - И ночь сидеть на автовокзале. Разве плохо идем. Наслаждайся природой. А тетку и висельника воспринимай словно некие знаки, смысл которых нам может и не открыться. Ты же филолог. Загадки, которые загадывает сфинкс, перед тем как нас пропустить.
          - Куда?
          - Слышишь, сзади. - Миха остановился и взял Вику за руку.
          - Похоже, машина.
          Позади ехал грузовик. Зил с открытым кузовом: голубая голова коричневого пыльного дракона, ползущего по желтому полю.
          - Машина с бидонами - сказал Миха
          - Не шути так. - Вика поежилась.
          Миха поднял руку и дракон, сложив крылья, остановился.
          - До Заречья.
          Водитель, долговязый мужик с изъеденным крупными оспинами лицом, кивнул, они втиснулись в кабину. Пыльный салон, под лобовым стеклом на полке - карандаш, какие-то бумаги и несколько мертвых мух. В ногах рядом с пассажирским сиденьем - ржавая канистра.
          - Вы молоко везете? - спросил Миха.
          - Почему молоко? На это молоковозы есть.
          - Мы вообще-то не в Заречье, мы в Осино едем.
          - Так в Осино вам надо было с другой стороны. От Заречья крюк.
          - А на карте дорога...
          - Ну... на карте. А вам ближе всего через брод и по проселку там... километров десять. Я вас у брода высажу... Дорога одна, не заблудитесь.

          - А вода-то холодная...Бррр...
          Миха уже успел зайти по пояс, а Вика все еще стояла - мраморное дрожащее изваяние с рюкзаком над головой. Он повернулся и теперь критически разглядывал ее. Ее фигура казалась совершенной. "А может она и в самом деле такая. Просто это тот случай, когда одежда прячет не недостатки, а достоинства. Холодная вода смывает всякую физиологию, оставляя место для беспристрастной оценки".
          - Иди, не бойся.
          - Если бы она была не такая темная. Терпеть не могу вязкое дно.
          Миха вернулся, протянул руку.
          - Не бойся, пошли. Замерзнешь.
          - Ты не умеешь одеваться... - сказал он Вике уже на середине реки, - у тебя чудесная фигура, а ты прячешь ее от всех под этой капустой. Он указал на рюкзак, распухший от тряпья.
          Вскоре они уже были под деревьями на другом берегу.
          - Входили в воду засветло, а вышли уже в сумерках. - Миха протянул Вике свою футболку, - на, оботрись, теплее будет.

          Кусты ивы справа и слева, сиреневые веретенообразные облака тумана повисшие в метре над болотом. Вязкая глиняная дорога, всхлипом провожающая каждый шаг.
          - Вот зашли. Дождя вроде не было, а дорога словно каша.
          - Что меня смущает, - сказал Миха, - это следы. Колеи - это от трактора, вот эти лунки, скорее всего, медведь, а человеческих следов нет.
          - Почему ты меня все время пугаешь?
          - Не пугаю, а рассуждаю. Нужен же мне какой-то собеседник.
          Вика перешла на перемычку между колеями, отчего вдруг стала выше, одного роста с Михой, и ухватилась за его руку.
          - Мне и так здесь не по себе.
          - Не волнуйся, раз колея есть, тем более глубокая значит люди ездят. На тракторе.
          От болота веяло сыростью. Ивовые заросли сменились полумертвым березняком. Белые стволы торчали из воды, где то ниже собирающейся в ручей, Миха определял его как водосборник, край болота, со стороны которого собирается вода. "Ни топи, ни трясин, просто - мертвый лес. А с другого края, - Миша хорошо его представлял, - должны быть сосны, ярко зеленый мох, черника и голубика, та что в народе прозвана винной ягодой, и болиголов, чей аромат приятен для носа, но не для головы, а ближе к центру, где деревья все тоньше, и лес становится совсем прозрачным, начинается клюква, камыш, сухая трава с белыми ватными цветами, затем трясины и болотные озера".
          Дорога повернула вверх, и вышла в поля, соединенные перелесками. В низинах - все тот же туман, теперь, уже в лунном свете, кажущийся белым.
          - Туман и холод к ясной погоде. Вон смотри.
          Темная зубчатая линия деревьев одного из перелесков на холме перемежались треугольниками - крышами домов.
          - Какая-то она не живая, - сказала Вика, - ни одного огня.
          - А огней и не должно быть. В деревнях все рано ложатся. Тем боле здесь наверняка старики одни. А может это заброшенная деревня. Там у нас было, на карте... Закарасенье.
          - Хотя бы фонари горели.
          - Экономия. Не волнуйся, сейчас придем и баиньки, - сказал Миха, - на русскую печь. Ты спала когда-нибудь на русской печи?
          - Не спала - Вика улыбнулась, но темнота съела ее улыбку. - У меня ноги как две гири. Глина налипла и не отдирается. Вроде в гору идем, а дорога все равно грязная.
          - Глина. Вода не впитывается. Здесь, наверное, грязь даже в засуху.
          - Одно хорошо, комаров нет.
          - Деревня-то не маленькая. Должен же кто-то не спать.
          Словно в подтверждение его слов от ближайших домов звонко залаяла одна, судя по всему, некрупная собачонка, затем вся деревня взорвалась собачей разноголосицей.
          - Видишь, собаки уже нас учуяли. Значит, жилая деревня.
          - Уф. - Выдохнула Вика, - Слава богу.
          - А вот и они. И палки-то нет. Держись за меня.

          На околице их окружили. Большинство - некрупные, светлые, и пара больших, черных.
          - Не останавливаемся. Делаем вид, что их не замечаем. - сказал Миха.
          Это подействовало: собаки расступились, и, не переставая оглушительно лаять, теперь бежали чуть позади.
          - Свинство. Почему их не за заборами держат? - Миха продолжал говорить, забивая собственный страх бодрыми возмущенными словами. - Не волнуйся, деревенские собаки только лают.
          Вдоль улицы тянулись заброшенные дома.
          - Видишь, - прокомментировал Миха, - дома-то заброшены, но столбы целы и провода на них есть... Значит есть и жилые.
          Они вышли на поляну, точнее на площадь, являющуюся, скорее всего центром деревни, посреди - маленький домик - сруб колодца, и вокруг - те же самые нежилые темные дома. Собаки по прежнему лаяли, но как-то менее агрессивно, возможно, поняв, что гости не отступят.
          - А мне кажется, в этой деревне никто не живет. - сказала Вика.
          - Не может быть. Раз собаки есть, значит и люди живут. Надо же чем то собак кормить.
          - Я читала рассказ, кажется, Кэндзабуро Оэ или Агутагавы про то, как один велосипедист вез мясо и на него напали дикие собаки.
          - И...
          - Не помню. Кажется, его съели. Жуткий рассказ.
          - Ну вот, сама себя пугаешь.
          - Не пугаю. С тобой мне спокойно.
          - Знаешь что, давай переночуем в первом же пустом доме, а завтра утром пойдем дальше. Благо спальники есть. Выбирайте, сударыня.
          - Вот этот, - Вика потянула его через поляну, - он мне кажется наиболее целым.
          Собаки, продолжая лаять, точнее, уже не лаять, а брехать, потянулись следом.

          - Они, что ли, за нами в дом полезут.
          - Нет, тут пока продерешься, шею свернешь. - Он забрался на крыльцо, затем помог Вике. Собаки остались на дороге, за забором.
          Дверь легко подалась, Миха чиркнул зажигалкой.
          - Ого. Осторожнее. С одной стороны пол разобран.
          В комнате, в отличие от сеней, пол был целым. Он прогибался к центру под тяжестью русской печи, разрисованной лунным светом и тенями: серебряные прямоугольники, темные полосы. "Дурацкая привычка ставить печи не на отдельном фундаменте а на полу. А под печью сруб", - Миха вспомнил, как бабушка рассказывала ему про одних печников, что печь поставили, стали обмывать, а она вдруг исчезла. Оказывается, они забыли внизу подпорки положить и вся печь провалилась в подвал.
          - Я на такой печи спать не буду. - сказала Вика.
          - И не надо. Она же холодная. Будем на полу.

          - Двери закрыты. Никакие собаки не войдут.
          - У нас во фляге осталось?
          - Осталось... Допивай, я не буду.
          - Согревает.
          - Представляешь, в лесу холодно. И наверное еще комары остались. А здесь никого.
          - Может ветер их из деревни выдувает. На горе все таки. - "Комары перемешивают нашу кровь делая нас братьями и сестрами" чья цитата? - Или комариное время кончилось. Тебе так удобно?
          - Удобно. А тебе?
          - Повернись ко мне лицом.
          - Угу.
          - Сапоги к утру не высохнут, будет неприятно влезать.
          - Утром мы пойдем босиком.
          - Жарко.
          - Говорит жарко, а раздевает меня. Странный ты...
          - ...
          - Тише... Что это?
          - Сверчок, наверное...
          - Поет. Не думала что в этих их северных краях водятся сверчки или кузнечики....
          - Водятся. Я люблю эти звуки. Словно на юге, в степи...
          - Странно. Я сама себя не узнаю...
          - Но тебе нравится?
          - Угу... Очень...
          ...

          Темные рыбы в чешуе из человеческих костей медленно заплывают в окна дома. Он хватают большими губами комаров, и неспешно шевелят хвостами. Миха встает и дотрагивается до одной из них. Она резко, по щучьи отдергивается и затем атакует, пытаясь присосаться к его сердцу. Он хватает рыбу руками, но это уже не рыба, а рог, полный вина, и по краю, словно орнамент, ровные белые зубы. "Пей до дна, пей до дна", - кричат невесть откуда взявшиеся люди.
          Миха бросает рог на землю, потому что он уже не в доме, а в поле, и тяжело бежит по дороге, а рог, острым концом вспарывая глину, несется следом за ним. "Но где собаки, должны быть собаки?" И он, наконец, видит их. Они сидят полукругом, задрав головы к пустому белому небу и воют.
          Миха проснулся. Никто не выл. Рядом посапывала Вика. И продолжал петь кузнечик- сверчок. Луна переместила свои серебрянные прямоугольники с печки на пол и на стены. Миха встал, натянул куртку.
          - Ты куда? - сквозь сон пробормотала Вика.
          - Сейчас.
          Он дошел до края комнаты, вышел в сени, постоял немного на краю серебряной земли, обрывавшейся в полную тьму, и выглянул на дорогу. Собак не было.
          Когда он вернулся и, забравшись под спальник, прижался к Вике, снова возникло желание, но его быстро заглушил сон.

          Их разбудили шаги на крыльце, затем в сенях... Дверь распахнулась: в комнату, которая в солнечном свете казалась пустой и прозрачной, поднимая искры пыли и махая хвостом, забежала рыжая собака. Она бесцеремонно обнюхала лежащих, затем повернулась к двери, где уже стоял ее хозяин, коренастый пожилой человек, с седой, аккуратно подстриженной бородой и круглым, выгоревшем на солнце лицом.
          Миха сел и поздоровался.
          - Здравствуйте, здравствуйте. - голос вошедшего был густым и ровным, Миха подумал, что так мог бы разговаривать Дед Мороз с детьми на новогоднем утреннике или какой-нибудь персонаж экранизированной народной сказки. - Вот чего ночью-то лаяли. А я-то думаю, кабаны значит. Напугались небось.
          - Немного.
          - Туристы что ли? Чего же ко мне не постучали.
          - Темно было. Вы уж извините, что так. Мы сейчас уйдем.
          - Да мне то чего. Тут все дома уже давно ничьи. Когда встанете, ко мне пойдем, позавтракаете хоть.
          Собаки дневные отличались от собак ночных. Они были ухожены и вежливы - не лаяли, а чинно сидели на дороге, и затем сопровождали хозяина и гостей до длинного дома, выкрашенного в зеленый цвет и напоминающего паровоз начала прошлого века.

          - А куда если не секрет, путь держите.
          - Мы в Осино идем. К Петру Кириллову на свадьбу.
          - Ну дела. Седьмой десяток здесь живу, никакого Кириллова никогда не знал. Свадьба...
          - Заблудились мы ночью...
          - Да не, не заблудились. Осино здесь одно...
          - Так это Осино?
          - Пока живу, Осиным называли. Только Кирилловых здесь не было. Я один уже лет десять как. Как жена умерла. Так один на всю деревню и остался. Летом дети, внуки приезжают. Еще дачники Борисовы... А зимой один. Вот угощайтесь, мед собственный.
          - А дома?
          - Что дома? Они сгнили уже все. Ими только печь топить.
          - И другого Осино здесь нет?
          - Нет, не было. Пошутил кто-то.
          - Да... Тот, кто приглашал, шутить не умел.
          - А то, коли приехали, поживите здесь. Отдохнете. Грибы, вон, клюква скоро пойдет.
          - Собак у вас много, как вы в одиночку их кормите?
          - Ну, сынок, у меня не только собаки, свиньи есть, три коровы. И пасека еще. Я, как это теперь принято говорить, фермер. Только вот один живу. А собаки что, много не просят. Ни одной, скажу, специально не заводил. Сами откуда то приходят... Вот Серый, это волчья порода, и Белка, вот лаечки, Селедка и Рыжий, это уже дети. Бобер, вот эта вот, на самом деле сучка, дворняга-дворнягой, а на охоту я с ней хожу. Только с ней. Воды не боится, утку в два счета находит.
          - А... - Миша смутился настолько, что Вика удивленно посмотрела на него. Совпасть могло одно, два прозвища, но совпадали все! Но почему он так назвал собак?
          - А Псих? - спросил Миха.
          - Псих он и есть Псих. Психуша... - Старик почесал за ухом большого черного кобеля, не заметив, что до этого он не называл гостям его кличку. "Или старик все знает. Что все?" - поток бессвязных мыслей захватил Миху, и пока он пытался выкарабкаться, дядька продолжил, - Псих, значит, не совсем то есть нормальный... Его мне дачники оставили... По мне так он вполне нормальный.. До сучьего племени просто сам не свой... Загулял где-то, только вчера вернулся... Суку за километр чует, Психушка... Они не могли его в городе держать... Вот Психом и назвали. А мне то что... Хоть селедкой в бочке назови...

Дмитрий ГригорьевИмена

Дмитрий Григорьев
Имена