| |
Михаил Губин
Стихотворения
О фотографии
Фигуры и лица, однажды попав в омут сепии, тонут.
Кусками нарезанные клочья времени,
таят в себе тайны увядания и таяния, знание
о множестве конфигураций бровей,
о величинах ноздрей
и о разнообразии цветовой гаммы глаз,
о неправильных прикусах челюстей людей ушедших,
но успевших поулыбаться на прощание в объектив,
оставивших на фотопленке тонкие линии,
грязные лужицы и путанные зигзаги -
ломкие и недолговечные знаки былого присутствия.
Не имея "лейки" и пленки,
муха закрыла на веки веки
наклейкой на клейкой ленте,
приняв позу лотоса.
Элегия утонувшего в тени скал
Море - бескрайнее свежевспаханное поле,
бережно завернутое в хрустящий целлофановый кулек.
Отколовшийся кусок крыла ангела или альбатроса - парус.
И два матроса, в красивых позах бога Гермеса,
синхронно тянут канат.
Мышцы напряжены и швы на хитонах трещат.
Поминутно, сплевывающие горький морской рассол,
в синеву волн скашивающие зрачки,
кому-то на берегу, утонувшему в тени скал,
точками и тире видятся они вдали.
Отчаявшись найти рыбу потяжелей,
чайка заламывает крыла,
топчется на песке, в тоске,
втаптывает, клинописью, летопись бытия.
Из небытия, посреди бела дня и моря, на гребень волны,
в кружевной пелерине пены, сирена всплыла.
С ходу, взяла высокую ноту, заголосила, запела...
На диво красиво!
Переспелая, телом белая, дива.
Но ветру ее суеты не понять.
Он любит колечками вить-завивать мокрые пряди волос ее;
понизив голос,
в полость ушной раковины шептать слова,
и жаром дыша,
иссушать, брошенные волной на берег дары моря -
водоросли и кораллы,
походя, обгладывая скалы
и шерстя кипарисами небесную гладь.
К концу дня, всласть, поиздевавшись над размякшим миром,
в море упал, разорвав розовую ленту горизонта, солнечный диск.
На кухонном столе, обелиском бутылка вина.
Женщина, задумчиво, к ужину нарезает салатный лист.
Хрустит ботва.
А между тем,
между уснувших скал,
крадучись, канатоходцем, ступает луна,
но продолжает не тлеть - гореть
(хоть и слабей накал)
закат,
мощностью лампочки в сто пятьдесят ватт.
Дорога на Вашингтон
Мелькают "кары"
воронами в тире.
В упругую мякоть неба
лезвием дорога.
Манипулируя баранкой,
педалями тормоза и газа,
ты ближе к Богу,
чем в синагоге,
кирхе
или в мечете.
C прытью стакброкера на Wall Street(е),
мечется ангел смерти
в автомобильном потоке.
И на Потомаке,
где-то в прибрежной осоке,
челн старика Харона
осенней листвой закидало
индейское лето.
Посвящение Казимиру Малевичу
Июльская ночь. Звездный иней.
На лацкане неба пятно.
Воздух синий.
Дневное хитросплетение линий
в эти часы подвянувшего лука пучок.
И открытый зрачок,
по темной комнате шаря,
подключив полусонные два полушария,
недоверчиво окунул себя в синеву.
Deja-vu.
Вяло,
отбросив ватное одеяло,
он накинул на плечи ночь.
За стеной у соседей дочь
заплакала, но вскоре умолкла.
Уснула.
Он подошел к стулу.
Сел.
И сутулая луна, проплывая мимо,
его окатила светом.
Этим летом ему было плохо:
часто болела печень,
изводила изжога.
В моду вошла йога.
Исправляя осанку "асаной",
предаваясь "дхьяне" в ванной,
поскользнулся, повредил ногу.
Слава Б-гу, не руку.
Руку было бы хуже -
рвется там, где уже.
Обычно,
по ночам его комната супрематична:
беспредметно-абстрактна,
загадочна, футуристична.
И, поэтому, сразу она непонятна глазу.
Превращаясь в сгустки и темные пятна
(они проступают невнятно),
не зная нормы,
(при этом меняя свой цвет на черный),
синева размывает формы
внутрикомнатного убранства,
лишив привычного постоянства,
трехмерность пространства,
искажая и трансформируя оное
во что-то квадратное и черное.
|
|
|
|
