  | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 |
 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
И если булгаковские Артур Артурович - тараканий царь и Арчибальд Арчибальдович - администратор "Грибоедова" из-за своей эпизодической роли и не вписываются в этот синодик, то уж, во всяком случае, достойно его дополняют, не меняя общего качества, о котором говорилось выше. Чаще других в этом списке мелькает имя Гоголя. Но не будем спешить с выводами. Во-первых, потому, что в списке значатся и пьесы и прозаические произведения, во-вторых, как мы уже убеждались, имена у Гоголя часто "выисканные". Откроем том с пьесами Чехова и сразу же обнаружим - вот оно второе чеховское "ружье"! Из восемнадцати драматических произведений Чехова только в трех (!), самых мелких ("Татьяна Репина", "На большой дороге", "Медведь") нет ни одного персонажа с парным именем. Вряд ли простой психологической случайностью можно объяснить тот факт, что в афишке каждой (!) пьесы есть хоть одно подобное имя:
Часто ли в обыденной жизни встретишь мужчин с парными именами? Какой процент от общего количества они занимают? Вот что удалось выяснить с помощью словарей и справочников:
Сравнить эту статистику с положением дела в сегодняшнем обществе не представляется возможным, т.к., по вполне понятным причинам, информация ЗАГСов закрыта для посторонних. Но, воспользовавшись недавно вышедшим справочником "Кто есть кто в Крыму", мы получили цифру, очень близкую к продемонстрированным выше,- 4,4% В статистическом отношении разброс вполне корректный: 4,4% - 10,5%. Но стоит просчитать имена только драматических персонажей у некоторых авторов, как статистика начинает давать сбой, и показатели "зашкаливают":
(В отношении Островского и Гоголя сравнение, конечно, достаточно условное, т.к. несопоставим общий объем написанного тем и другим.) И это не случайность, не совпадение. Непонятный, и потому необъяснимый, психологический механизм работает безотказно. И свидетельством тому - примеры, которые иначе как "профессиональным кретинизмом" не назовешь. В 1886 г. Чехов пишет юмореску "Ночь перед судом", герой которой по имени не назван. В начале 1890-х гг. юмореска переделывается в одноименную сценку, и в афишке теперь можно прочесть: " Алексей Алексеевич Зайцев, проезжий". Герой автоматически получает парное имя, но в сценке оно не употреблено ни разу! Спрашивается, зачем в "Вишневом саде" помещику Симеонову-Пищику дано парное имя, Борис Борисович, если на протяжении 4-х актов никто ни разу к нему по имени не обращается? Вместо этого - опосредования и эвфемизмы: "Мой милый господин Пищик", "Guter Mensch, aber schlechter Musikant", "Лошадь вы этакая", "Был на свете такой, сякой... Симеонов-Пищик...царство ему небесное...". Результатом действия того же, на первый взгляд, иррационального психологического стереотипа, можно объяснить наличие имени (опять двойного!) у героя монолога "О вреде курения". Зачем нам знать, что его зовут Иван Иванович Нюхин, если имя его по определению не может быть использовано, т.к. сценка эта монолог? Не случайно, что общем ряду парных номинативных сочетаний,- а их у Чехова более 80-ти - на первом месте стоит именно это:
В "Словаре пословиц" В.И.Даля встретим: "Один Иван - должно, два Иван можно. Три Иван - никак невозможно (сказал немец про Ивана Ивановича Иванова)". Но это "немец сказал". Давно известно, "что русскому хорошо, то немцу смерть". Поэтому раз за разом под пером Чехова по инерции возникают номинативные сочетания, невозможные сами по себе, т.к. состоят они из иноземных имен: "Карл Карлович Фюнф" ("Корреспондент"), "Густав Густавович Прехтель" ("Интриги"), просто "Карл Карлович" ("Новогодние великомученики"). Невозможные в общежитии, эти парные имена, тем не менее, можно отыскать в репертуаре народной смеховой культуры. Так иронически могут именовать инородца: "Калмык - Иван Иванович, маханник, под собою кобылу съел". Однако чаще всего ирония русского фольклора направлена в адрес обрусевшего немца. В сборнике пословиц В.Даля встретим: "Немец Иван Иваныч, Адам Адамыч и пр." С.В.Оболенская, исследовавшая образ немца в русской культуре XVIII-XIX вв., в частности, в лубочных картинках, отмечала: "И все-таки и во второй половине XIX в. и в самом конце столетия в народной культуре немец остается главным образом фигурой комической." На лубке "Воздушное путешествие. Вот как в трубу вылетают, кредиторов удивляют" немец Карл Карлыч уморительно увещевает банкротов: "Ах, моя, моя Сергей Фоминишна, постой, куда твоя летит, твоей должна моей десяти тысяч. Ворочайся, ворочайся... Ой, моя не слушает, карауль, карауль... летает, моя деньга пропадает." Когда впервые была опубликована "Степь", кто-то из современников заметил фактическую неточность молодого автора: не могло в природе существовать корчмаря по имени Моисей Моисеевич, потому что "по иудаистской традиции, нередко наблюдаемой и сегодня, ребенок никогда не называется именем живущего родственника, т.к. считается, что родственник умрет, если ребенок заберет его имя"... Но это была не первая и не единственная ошибка молодого Чехова. Никто тогда не мог знать, что еще раньше, еще в юношеской "Безотцовщине" уже возник персонаж-еврей по имени Абрам Абрамович Венгерович. В рассказе "Perpetuum mobile" возникнет "Яван Яванович Ежов". Таинственный психологический механизм продолжает работать без перебоев и дальше: в рассказе "Месть" герой будет грозить своему противнику: "Трррус! Купчишка! Презренный Кит Китыч! Трррус! Заяц толстопузый!.." И пусть это не собственное его изобретение, а кличка, взятая напрокат у Островского, дела это не меняет, а напротив, еще раз подчеркнет неслучайность пристрастия Чехова к экзотическим парным именам. Заканчивая 30 июля 1886 г. письмо к Н.А.Лейкину, он не забудет передать "Апель Апелевичу наше нижайшее..." и добавит несколько слов, которые неприлично цитировать, А этот Апель Апелевич - ни много ни мало... - пес, потомство от которого Чехов хотел взять себе. "Если сын Апеля не будет походить на своих родителей, то я его, конечно, не возьму. Мне нужна копия Апеля, а ублюдки и в Москве есть", - напишет он чуть позже. В знаменитой "Каштанке" Иван Иванычем будут звать гуся, а в рассказе "Гусиный разговор" степенный гусь-старичок получит имя Гусь Гусич. И в этом Чехов неожиданно оказывается в русле давней фольклорной традиции, по которой могут удваиваться не только человеческие имена в скоморошинах и детских стишках ("Петр Петрович пошел погулять, поймал перепелку, пошел продавать, просил полтинник, получил подзатыльник"), но подобные примеры можно встретить и в сатирических сказках, где попадаются, во-первых, эвфемистические замещения названий предметов типа: "Липан Липанович", "Печь Печинск", "Плетухан Плетуханович", "Поршень Поршинск", "Сковорода Сковородынск", "Сума Сумынск". Во вторых, такие же эвфемистические замещения имен различных фольклорных персонажей-животных: Ворон Воронович, Гаган Гаганович, Гагатей Гагатеевич, Ерш Ершович, Змей Змеевич, Кокот Кокотович, Кот Котонаевич, Кочет Кочетович, Курухан Куруханович, Орел Орлович, Сокол Соколович. В-третьих, множество просто парных имен: Белян Белянин, Бухтан Бухтанович, Вихорь Вихоревич, Месяц Месяцевич. В ряду этих фольклорных примеров совершенно уникальным предстает пример с единственной в этом мужском ряду женщиной. Полученное ею парное, но мужское по форме, имя заставляет ее действовать в полном соответствии с правилом "По имени и житие": "В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Василий-поп. У него дочь Василиса Васильевна. Одевалась она в мужское платье, ездила верхом на лошади, стреляла из ружья и все делала совсем не по-девичьи, так что очень немногие знали, что она - девушка, а думали, что она - мужчина, и звали ее Василием Васильевичем, а больше потому, что Василиса Васильевна была охоча до водки; а это, знашь, девушкам совсем не к лицу". Не лишне вспомнить и о том, что героиню Отечественной войны 1812 года старостиху Кожину так же звали Василисой. Эта мифологическая номинативная парадигма регулярно, на протяжении всего творческого пути, реализовывается и у Чехова. С особым удовольствием он перекрестит несимпатичного ему редактора журнала "Луч" Станислава Станиславовича Окрейца в "Юдофоба Юдофобовича" ("Визитные карточки"). Годом позже в фельетоне "Модный эффект", говоря о пьесе Николая Николаевича Николаева, он так же автоматически напишет парные имена: "Авторы хотят, чтобы вы видели в этих брандахлыстах не Петра Петровича, не Ивана Ивановича, а литератора, представителя печати, человека собирательного". Тремя годами позже, в рассказе "Учитель словесности", возникнет учитель географии Ипполит Ипполитович, тот самый, который даже в предсмертном бреду будет твердить "только то, что всем известно: "Волга впадает в Каспийское море... Лошади кушают овес и сено..." И этот герой будет переименован автором по той же самой, уже знакомой парадигме: " - Что это ваш таинственный Митрополит Митрополитыч никуда не показывается? Пусть бы к нам пришел." Вряд ли возможно четко и, главное, доказательно провести тот хронологический водораздел, преодолев который, в литературе стал все чаще и чаще появляться герой, наделенный парным именем. Как мы выяснили, истоки этой традиции можно отыскать еще в фольклоре. Межеумочность таких героев, и подсознательно ощущаемая неполноценность, кажется, уже не может вызывать сомнения. К примеру, даже в сказке: "Ворон поставил лестницу и полез со стариком. Ворон Воронович посадил его под крыло. Как старик заснул, они оба упали и убились." "... у Бухтана Бухтановича была выстроена среди поля печь на столбах. Он лежит на печи по полулокоть в тараканьем молоке. (...) Лиска заперла в бочку Кокота Кокотовича. "Ворон Воронович, поди ты в ступу, давай!" Ворона Вороновича в ступу заперла; Змея Змеевича в солому завертела и вынесла на улку. Корабли пришли. Лиска приказала в воду свезти всех их; казаки сейчас свезли в воду." О том, что рассматриваемая особенность не была повсеместной и характерной для все авторов, пишущих в одно примерно время, свидетельствует даже беглое сравнение. У романтиков с трудом отыскиваются считанные примеры, самый интересный из которых - Адам Адамович Гросшпринген (О.Сомов, "Матушка и сынок"). У Ант.Погорельского ("Монастырка") - единственный, но зато полный иронии полисемичный пример, в котором речь идет о погибшем... козле: "Он жил у нас лет пятнадцать! Почти ровесник сыну моему, которого вы видели в лесу, ваше благородие! Он же ему и тезка был: ведь и сына моего зовут Ваською! Да, правда, и меня зовут Василием...". У Пушкина всего лишь трижды: "Гаврила Гаврилович Р." ("Метель"), "Петр Петрович Курилкин" ("Гробовщик"), да еще "Иван Иванович Зурин" в "Капитанской дочке". Это что касается прозы. А если вспомнить других драматургов, много ли отыщется еще впечатляющих примеров? У А.Грибоедова: Сергей Сергеич Скалозуб, Антон Антоныч Загорецкий, да еще внесценический Фома Фомич. У Лермонтова примеров нет, у Л.Толстого нет. У А.Сухово-Кобылина: Касьян Касьянович Шило ("Дело"), Сила Силыч Копылов, Крестьян Крестьянович Унмеглихкайт ("Смерть Тарелкина"). У М.Горького: Василий Васильевич Бессеменов ("Мещане"), Семен Семенович Двоеточие ("Дачники"). Михаил Булгаков: Виктор Викторович Мышлаевский, Ларион Ларионович ("Дни Турбиных"), Артур Артурович ("Бег"). Если же говорить о прозаиках, то конгениальным Чехову в этом отношении окажется, как это ни удивительно на первый взгляд, - Достоевский. Прохладное, если не сказать больше, отношение к нему Чехова общеизвестно. Из самых ярких высказываний по этому поводу достаточно вспомнить, пожалуй, только два. Из письма к А.Суворину: "... Купил я в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю. Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий".(5.3.1889) Значительно более позднее свидетельство В.Немировича-Данченко лишний раз подчеркивает неслучайный характер неприятия: "... Как-то он сказал мне, что не читал "Преступления и наказания" Достоевского. - Берегу это удовольствие к сорока годам. Я спросил, когда ему уже было за сорок. - Да, прочел, но большого впечатления не получил..." Среди всей толпы поименованных, но все равно безликих и аморфных второстепенных персонажей Достоевского, пожалуй, один только Фома Фомич Опискин выделяется "лица необщим выраженьем". Все прочие важно и степенно мельтешат на задних планах, имя им легион, а их дюжинность и одноликость не растворяется даже, казалось бы, конкретными характеристиками: "Петр Петрович" ("Бедные люди") - "амбициозный такой (...) и процент берет пристойный, неотягчительный". "...как Федор-то Федорович без внимания книжку такую пропустили?" ("Двойник") В департаменте у "Антона Антоновича Сеточкина" служат главные герои и "Двойника", и "Записок из подполья". "Павел Павлович Гаганов" ("Бесы") тем только и запомнится, что именно его будет таскать за нос Николай Ставрогин. Что дает читателю уведомление о том, что Александр Петрович Горянчиков, "автор" "Записок из Мертвого дома", встретился впервые " в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших прекрасные надежды"? Стилистически эта характеристика как будто скалькирована с гоголевского уточнения: "...а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова." О неслучайности этого творческого механизма и у Достоевского свидетельствует эпизод из этого же "Мертвого дома", в котором рассказано о бывшем офицере-кавказце Акиме Акимыче. В.Шкловский называл его "отдаленным родственником Максима Максимыча и Белкина", но не заметил, что, благодаря прямой аллюзии, в родственники к герою Достоевского можно записать и грибоедовского Скалозуба: "Благоговение к пуговке, к погончику, к петличке еще с детства неотъемлемо напечатлелось в уме его в виде неоспоримой обязанности, а в сердце как образ последней степени красоты, до которой может достичь порядочный человек". Прототипом этого героя был реальный офицер, попавший на каторгу за серьезное должностное преступление: он самовольно расстрелял "мирного" князя. Естественно, что, вводя его в свой художественный текст, Достоевский обязан был дать ему другое имя. И представляется совершенно закономерным, что, попав в триаду типов, два из которых уже имеют парное имя, реальный человек автоматически уравнивается с ними, как общим знаменателем, таким же парным именем: Максим Максимыч - Сергей Сергеич Скалозуб - Аким Акимыч. Психологическая закономерность осуществляется с непреложностью математического алгоритма. В выпущенной еще в начале века книжечке "Власть имен" автор ее С.Р.Минцлов писал: "Всматриваясь в прошлое, поражаешься однородности характеров и свойств носителей одного и того же имени. Красная нить связывает их друг с другом на протяжении многих веков; неведомое, именуемое судьбой, как бы заготовило для каждого имени печать и налагает ее на людей на всем пути исторической жизни народов." В случаях парности имен судьба, как бы стараясь перестраховаться, удваивает заложенные в имени качества. Только вот какие именно?.. Современные исследователи в данном случае никакой ощутимой помощи оказать не в состоянии. Что, к примеру, может дать следующий пассаж: "Ни в коем случае нельзя называть сына именем отца, например: Александр Александрович, Николай Николаевич и т.д. Это придает характеру ребенка неустойчивость, повышенную эмоциональность, излишнюю раздражительность. Объясняется это тем, что ребенок многое и так наследует от родителей, и хорошо, если лучшие качества, но чаще бывает наоборот. Повторение родительского имени способствует развитию негативных качеств." Но почему именно негативные качества удваиваются, а не наоборот, выяснить не удается. П.Флоренский писал по этому поводу: "Если имя личное и имя отца весьма далеки друг от друга по своему характеру и потому вкус того и другого в личности может быть легко различаем, то с особенною ясностью тогда в некоторых случаях чувствуется окружающим внутренняя необходимость перевернуть имя и отчество и сделать из личного имени - отчество, а из отчества - имя." В рассматриваемых нами случаях такой возможности нет изначально, и тем самым лишний раз подчеркивается жесткая обреченность, запрограммированность носителя имени на один единственный и потому заранее ущербный вариант. "...есть люди какие-то безотцовские, - писал далее П.Флоренский, - и во всем складе их чувствуется, что они рождены собственно только матерью, а отец участвовал тут как-то между прочим, не онтологически. В отношении таких людей, хотя бы и взрослых, даже известных, отчество если и прибавляется, то лишь внешне, из корректности, естественное же движение, даже у мало знакомых, называть их только по имени или по имени и фамилии. (...) Напротив, бывают люди, в которых лично индивидуальный момент настолько теряется в бытовом и родовом, что естественно именование их по одному только отчеству". В качестве примера, в первом случае, П.Флоренский приводит имена Вяч. Иванова и Максимилиана Волошина. Из-за отсутствия примера во втором, вспомним чеховского "Ионыча". Исходя из этого, парные имена как бы демонстрируют нам примеры попыток избывания своей мужской, отцовской "неполноценности", желание принимать участие в рождении "онтологически". Этнографами в разное время и в разных примитивных народах зафиксирован интересный ритуал, сопровождающий рождение ребенка: женщина, только что разрешившаяся от бремени, сгоняется со своего ложа, а ее место занимает отец ребенка. Новорожденного кладут рядом с ним, и отец лежит, принимая поздравления родственников, не забывая при этом стонать и всем своим видом показывая, как нелегко далась ему эта процедура. Современные исследователи, как правило, решительны и безаппеляционны в своих рекомендациях. Их советы однозначны и конкретны: "... чтобы лучше узнать человека, следует заглянуть еще в его отчество и при этом отрицательные качества отчества удвоить".46 Объяснения, почему нужно удваивать именно "отрицательные качества", опять-таки не приводится. И если один автор утверждает: "Минимум хлопот доставляет сын, названный в честь отца Александр Александрович, Михаил Михайлович. В любом возрасте он будет находить общий язык со своим родителем", то другой так же решительно утверждает совершенно противоположное: "...не следует называть сына именем отца, например, Александр Александрович, - нервная система человека с таким именем и отчеством будет неустойчива. Таких тонкостей многие люди не знают, а это важно при выборе имени ребенку". Еще один автор видит проблему в другом: "...имена детям мы выбираем чаще всего не случайно, а в соответствии с тем, какими мы хотели бы видеть ребенка, когда он вырастет. Более того, если имя все же выбирается подчеркнуто случайно - например, гаданием или по церковному календарю,- это часто говорит о повышенной тревожности родителей: они символически как бы снимают с себя бремя ответственности, дескать, будь что будет." Если это так, то мальчик, получивший имя отца, должен в своей жизни повторить все то, что успел его отец, как бы подтверждая ценность жизненного пути отца. Это может быть следствием, во-первых, некоего скрытого самодовольства, отцовского нарциссцизма, или, во-вторых, отцовской диктаторской авторитарности. Надо быть абсолютно уверенным в непререкаемой ценности прожитой тобой жизни, пройденного тобой пути,со всеми его ошибками и потерями,чтобы желать повторенния ее твоим сыном. Невозможно проверить это наблюдение на примере бесчисленных литературных Иванов Иванычей и Петров Петровичей. Это только в детской песенке легко: "Тра та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота, за Кота Котовича, за Петра Петровича". С.Р.Минцлов, анализируя в своей книге "качество" некоторых имен, утверждал: "Сергеи не выдвинули из своей среды ни одного великого человека, но чаще, чем другие, являются отцами великих людей: укажу на Пушкина, Грибоедова, Тургенева, Даргомыжского. Следует упомянуть Аксакова и Соловьева - отцов целой плеяды талантливых лиц." Обратимся и мы к именам, бесспорно оставшимся в истории нашей литературы. Чем может помочь в этом случае следующий список? Александр Александрович - Бестужев, Блок, Луговой,Фадеев, Шаховской, Алексей Алексеевич - Перовский (Ант.Погорельский), Андрей Андреевич - Вознесенский, Антон Антонович - Дельвиг, Аполлон Аполлонович - Коринфский, Афанасий Афанасьевич - Фет, Василий Васильевич - Берви-Флеровский, Каменский, Розанов, Вацлав Вацлавович - Воровский, Викентий Викентьевич - Вересаев, Виктор Викторович - Билибин, Владимир Владимирович - Личутин, Маяковский. Набоков, Давид Давидович - Бурлюк, Дмитрий Дмитриевич - Минаев, Иероним Иеронимович - Ясинский, Иван Иванович - Гольц-Миллер, Катаев, Козлов, Коневский (Ореус), Лажечников, Панаев, Пущин, Константин Константинович - Случевский, Лев Львович - Толстой, Эллис (Кобылинский), Михаил Михайлович - Зощенко, Пришвин, Николай Николаевич - Асеев, Носов, Страхов, Петр Петрович - Гнедич, Сергей Сергеевич - Наровчатов, Смирнов. Бессмысленно искать какой-то объективный аршин, с помощью которого можно было бы, не обижая ничьих пристрастий и авторитетов, пытаться выстроить все эти имена по ранжиру, с учетом веса и значимости каждого. Его попросту нет и не может быть. С другой стороны, непосильная по объему задача - перекопать все биографии, чтобы подтвердить или опровергнуть умомянутые выше утверждения. При этом автоматически всплывут очень весомые исключения. К примеру, Сергей Сергеевич Прокофьев, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, Иван Иванович Соллертинский. Хотя тут же возникает замечание о том, что все трое - музыканты. Короче говоря, сам собой возникает еще один аспект проблемы. Жанр работы, вынесенный в подзаголовок, позволяет оставить ее с "открытым финалом" и закончить не по-академически, а стихами А.Тарковского: А ну-ка, Македонца или Пушкина | |
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
  |
 |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
              | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
