| |
Михаил Бару
Моя первая рюмка
Моя первая рюмка
Воспитывался я до четырех лет у няньки, Марии Сергеевны, замечательной женщины, внуком
которой всегда себя считал и считать буду. В детские ясли или сад тогда попасть было сложно, надо
было в очереди стоять, потом долго сидеть на больничных, пока дите научится кашлять и сопли на
кулачок наматывать. Родителям же моим надо было пропадать на работе. Мама круглые сутки ловила и
перевоспитывала малолетних преступников, а папа крепил обороноспособность родины в одном из
почтовых ящиков, да еще и преподавал в техникуме. Вот и отдали меня бабе Марусе и деду Ване, когда я
еще и не курил, не выпивал, не употреблял ненормативную лексику, и вообще имел крайне скудный
словарный запас. И было мне у них щастье. Жизнь била ключом. После непременной каши на завтрак мы
обычно садились играть в подкидного или в домино. Карт в руки мне не давали по малолетству, но я как
мог, болел за игроков, старательно повторяя за ними: "дурак ты Ванька - надо было с треф зайти" или
"эх, Маруська, ну есть вы, курские, против серпуховских...". На этих словах обычно случался полный
"ванькин" проигрыш и он должен был лезть под стол кукарекать. С этим было строго. Дед кряхтел,
злился, жаловался на судьбу ветерана отечественной войны и... переводил стрелки на меня. "Марусь, а
Марусь, пусть Минька слазит, ему и нагибаться ни к чему". Бабушка этих подмен не одобряла. "Мне
зачем ребенка доверили? Чтоб он под столом за тебя, олуха царя небесного, кукарекал?". А я, тем
временем, уже с удовольствием лез, вернее, шел пешком и кукарекал и даже мяукал сверх программы,
пока меня не вытаскивали из под стола чуть не за ухо. Не будем, однако, отклоняться от основной темы.
Да, а тему-то я и не обозначил! А тема будет такая - моя первая рюмка водки. Дедушка Ваня, как я уже
сказал, был ветеран. Воевал он недолго - в первом же бою, а так случилось, что первый бой его пришелся
на танковую атаку немцев на Курской Дуге, оторвало ему полноги. Вот так она и закончилась, его война.
На Праздники Победы исправно получал Иван Максимыч продовольственные заказы и приглашения
выступить в школе ну, и медали юбилейные, когда случались юбилеи. Отмечали этот праздник, как
водится, за накрытым столом. Само собой и меня за стол сажали. Мама, по причине работы в милиции,
вечно находилась "в праздничном усилении", выражаясь милицейским языком, а папа, пока мама не
вернулась, отпускал меня праздновать, тем более что за мной, по такому случаю, приходил и дедушка
Ваня, и бабушка Маруся и их дочка Лариска, работавшая с папой на одном заводе. Так что я умудрялся
праздновать два раза на дню. Ну, а стол уж ломился от закуски. Закуской называли любые блюда, если в
центре стола стояла бутылка "белого вина", как тогда называли ее, родимую. Первый тост был за
Победу. Всем наливали по граненому "лафитничку", а мне сладкого чаю в такой же. И мы чокались.
Дедушка Ваня чокался осторожно, поскольку его стакан был налит до краев, Лариска с бабушкой
"вежливо", а я бесшабашно, поскольку любил звон "бокалов содвинутых разом", да и чай свой пролить
не боялся. Потом все аккуратно занюхивали водку (а кто и чай) черным хлебом и налегали на квашеную
капусту, соленые грибы и селедку в кольцах репчатого лука. Через тот самый временной промежуток,
который, как известно, должен быть небольшим, наливали по второй и поминали тех, кто не вернулся.
Нянька моя тихо перечисляла всех своих не переживших ту войну, в том числе и моего дедушку Мишу,
маминого отца, погибшего в сорок втором, под Черниговом. Мне налили чаю... и тут вдруг, Лариска
брякнула:
- Ма, ну что мы Миньке все чай-то наливаем как неродному! У людей праздник, а у ребенка хрен
пойми!
- Разбежалась, как же. Малому четыре года, а ты его спаивать удумала? Перед родителями ты
будешь ответ держать, свиристель?!
- Мать, ну ведь праздник же какой, - сказал дедушка Ваня. - Не октябрьская. И деда его
поминаем. Хоть капни ему в чай-то.
- Ну, вы точно - оба малахольные. Вы мне здесь душу мотать, в честь праздничка, собрались? Я
вас спрашиваю?
И в этот критический момент я пустил слезу. Крупную-прекрупную. Как настоящий крокодил
бесстыдного мужского пола. И отодвинул свой стакан с чаем. А точнее сказать, придвинул к бутылке.
Баба Маруся охнула, раскрыла рот, потом закрыла, слабо махнула рукой и почти прошептала:
- Да вы, как я погляжу, сговорились? Ну, черти окаянные, ну... накапай ему, отец. Дай я ему еще
сахарку подсыплю, чтоб не так горько было. Супиком заест, проспится, а там и родителям отдадим.
Как же я тщательно занюхивал! И носом, и судорожно открытым ртом, и, кажется, даже ушами.
Суп я доесть не смог, хотя, поначалу вовсю размахивал ложкой. Как-то сразу потеплело, расплылось и
закружилось. Упасть лицом в тарелку и насупить брови, мне не дали, вывели из-за стола, умыли и
уложили спать. Я проспал и чай с плюшками, и праздничную игру в подкидного, и обычную перебранку
по поводу очередного проигрыша дедушки Вани. И как к подъезду подъехала мама с праздничного
дежурства, на лихом милицейском воронке, я тоже не слышал. Мама позвонила и ей открыла нянька.
После взаимных поздравлений с праздником, мама спросила:
- Где Мишка? Почему не встречает? Небось, от подкидного оторваться не может?
- Спит он, Михална. Умаялся. Дай дитю протр... выспаться. Я приведу его.
- Да ладно, - сказала мама, - ничего страшного, сейчас разбудим.
Ее провели в комнату, где я спал на сундуке, в котором хранилось ларискино приданое на случай
возможного замужества.
- Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.
Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут
на сцену выступил дедушка Ваня.
- Ты это, Михалн, не серчай, мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит праздник.
Ну, сама понимаешь... выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется - так мы его тебе...
Домой меня привели, когда уже начало темнеть. С большим пакетом пирогов с капустой, плюшек и
банкой соленых помидоров. Больше я не пил аж до шестого класса, пока не пошел на день рождения к
своему однокласснику, Вовке Дьячкову, где его мать здорово напоила нас домашним вином из черной
смородины. Помню, что мой, совершенно не выпивавший, отец тогда сказал, обращаясь к маме:
- Нет, ну ты посмотри, куда он катится?! Сначала праздник Победы (ты не забыла!), теперь день
рождения одноклассника, скоро и без повода начнет закладывать за галстук!
Я представил себе, как буду закладывать за свой единственный, пионерский галстук и... промолчал.
О детских мечтах
Как я уже писал - первые, беспечальные годы моей нескладной жизни проведены были у няньки.
И была у няньки дочь, двадцатилетняя Лариска. С Лариской было весело. Она умела есть сразу за обе,
внушительных размеров, щеки. Иногда мне казалось, что будь у нее еще пара щек - она бы и за них ела с
не меньшим аппетитом. Я безуспешно пытался ей подражать, но получалось только первая стадия -
запихивание пищи. Потом я долго сидел, пытаясь хоть немного прожевать. Ничего не получалось.
Лариска, смеясь, тыкала пальцем в мою тугую, как барабан, щеку и приговаривала: "Жуй Минька. Жуй-
глотай.". Я начинал давиться... Оставим, однако, эти физиологические подробности. Речь пойдет совсем
о другом. О детских мечтах. У Лариски была гитара, и она на ней бренчала. Пела песни, какие
обыкновенно поют молодые и незамужние, провинциальные девушки. И частушки пела. Как же без них.
Правда, самые "наперченные" она при мне не пела, но и те, "дозволенные" я впитывал, как губка. Среди
них была одна, совсем незамысловатая и нескладная, но почему-то запомнившаяся:
Моя Манька заболела
Перестала водку пить
А на дверях написала
Без поллитры не входить
Когда меня, через пару-тройку лет, в первом классе принимали в октябрята, именно этот шедевр
я и исполнил на концерте детской самодеятельности. То есть сначала все было как и полагается -
речевки, стишки, прикалывание значков с портретом на белые рубашки, правильные песни, а потом...
потом кто-то из педагогов сморозил глупость и предложил всем желающим детишкам выйти на сцену и
спеть или сплясать просто так, от полноты свежих, октябрятских чувств. В следующий миг я был уже на
сцене и объявил, что могу сплясать "русского в присядку", ну и, само собой, спеть. Заиграл школьный
аккордеонист, ну и... все случилось. Заслуженные мной аплодисменты потонули в хохоте.
Присутствовавшая на празднике (черти ее принесли) зав. районо, багровая от смеха, прокряхтела:
"Бойкий сынок у Ларисмихалны, даром что мать-милиционер хулиганов воспитывает". На следующий
день, когда мама вернулась с работы... но я опять отвлекся. Вернемся к детским мечтам. Злокозненная
Лариска научила меня ответу на один из "стандартных" взрослых вопросов, задаваемых маленьким
детям - кем я буду, когда вырасту. Программа состояла из четырех пунктов - быть холостым, пить водку,
играть на гитаре и петь частушки. Как-то так получилось, что родители, вечно занятые работой, меня
никогда не спрашивали о моих "планах на будущее", гостей (а взрослые гости - основные "задаватели"
этого идиотского вопроса) в нашу комнату в коммунальной квартире приходило мало, поэтому случая
обнародовать эту программу мне не представлялось до... Впрочем, все по порядку. В то лето меня
повезли к бабушке и дедушке на Украину, в небольшой, уютный городок Новоград-Волынский. В
обычную школу я еще не ходил, но уже поступил в первый класс музыкальной, и ожидалось, что
дедушка финансирует покупку пианино для одаренного (а какого же еще) внука. То есть дедушка еще о
своем решении не знал, но бабушка ясно дала понять маме, что переговоры по этому вопросу в тупик не
зайдут. Я был далек от переговорного процесса, да и вообще успел не полюбить музыкальную школу, но
кто об этом спрашивает ребенка? А уж ребенка в еврейской семье... Надо признаться, что я вообще
плохо понимал о чем говорят бабушка с дедушкой, поскольку говорили они на адской смеси идиш с
вкраплениями украинских слов. Для бесед со мной они переходили на русский. По крайней мере, так им
казалось.
- Ну, Мишенька, чтобы ты хотел иметь на обед? - спрашивала бабушка плавно растягивая слова.
- Я хочу щей, бабушка, - отвечал я.
- А цыпленочка хочешь? - не унималась бабушка.
- Не хочу. Хочу щей. И горбушку черного хлеба с подсолнечным маслом и солью. И капусту...
квашеную.
Бабушка мрачнела.
- Лариса, чем ребенок у вас там питается, чтоб он был мне здоров? Что это за еда такая?! Ты
посмотри на него - чистый кацап. И говорит как кацап и ест как кацап. Иди, гуляй, кацапская морда.
Будешь есть, что дадут.
И я ел, вернее, давился куриными ногами, величиной с мою собственную, бульонами такой
крепости, что в них нельзя было утонуть, как в Мертвом море, и крупнокалиберными варениками с
вишней. Ничего не попишешь - я приехал из "голодной России" и должен был "набрать на свои ребра
хоть что-нибудь", как говорила бабушка, за время родительского отпуска. Такая у меня была легенда, и я
ей вполне соответствовал. Любимым моим занятием было (добрый был мальчик) - задрать перед
бабушкой майку и втянуть живот так, что проступали все ребра и даже позвонки. Бабушка, глядя на мой
маленький атлас опорно-двигательной системы, украдкой смахивала слезу и шла на кухню печь
очередные пироги. Не будем, однако, о грустном. Обычно, на второй или на третий день после нашего
приезда к бабушке с дедушкой приходили в гости соседи, чтобы посмотреть на нас, приехавших "с
Москвы", посудачить о том, о сем, поудивляться моему московскому выговору и отведать бабушкиных
печений вместе с вишневой и сливовой наливками. Гостей я любил. Пока они болтали, можно было
объедаться вишневым вареньем. Правда, потом для меня наступал час икс. Меня отрывали от любимого
варенья и начинали демонстрировать гостям. В этот приезд гвоздем программы был рассказ о моем
поступлении в музыкальную школу. Рассказывал дедушка со слов родителей. Родители толком
рассказывать не умели, поскольку в их языке таких превосходных степеней для описания этого
достославного события просто не имелось. После того, как гости были совершенно уверены дедушкой в
том, что я поступил в одну из лучших музыкальных школ страны, скорее даже не школ, а консерваторий,
и моя блестящая музыкальная карьера совершенно и бесповоротно решена, был объявлен мой
музыкальный номер. Я немного застеснялся, даже заупрямился, но был незаметно ущипнут мамой за
филейную часть и добровольно, с охотой исполнил песню "Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок",
с которой поступал в школу. Успех-таки был. Когда стихли аплодисменты, один из друзей дедушки,
ветеринарный врач местного колхозного рынка дядя Петя, не преминул заметить, что Пьеха, которая в ту
пору часто выступала с этой песней, просто отдыхает. Бабушка, победно взглянув на публику, вдруг
изобразила на своем лице легкую озабоченность и задумчиво произнесла:
- Вот только мы не знаем, что делать - ребенок принят по классу фортепьяно, а тут... еще и вокал.
- Будет сам себе играть и петь, - сказала соседка. А что вы думаете - двойные ставки на дорогах
не валяются.
Все закивали. Никто из присутствующих не видел двойных ставок, валяющихся на дорогах. В
принципе, вечер можно было считать удавшимся, но тут дедушке пришло на ум спросить любимого
внука о творческих планах.
- Ну, чахотка (дедушка звал меня чахоткой из-за моей худобы), кем ты будешь, когда вырастешь?
Откуда было мне знать, что дедушка хотел спросить о том, что мне нравится больше - карьера
певца или пианиста.... Только об этом! Увы, я подробно изложил всю программу, заложенную в меня
Лариской. Но гостям, по-моему, понравилось. Во всяком случае, меня просто услали спать, не тронув и
пальцем. Родителям может и досталось, но они ни тогда, ни потом мне не жаловались.
С тех пор прошло без малого четыре десятка лет. На гитаре я играть так и не научился, водку
практически не пью (химиком стал), холостяком... эх, да что там говорить - только частушки, которые я
иногда с удовольствием пою, позволяют мне считать, что не все так плохо, как хотелось бы.
О частушках
Очень люблю частушки. И слушать и петь. В моем детстве их часто пели. Особенно на свадьбах.
Свадьбы у нас, в городе Серпухове, были развеселые и многодневные. Кажется на второй или третий
день хозяева и гости вставали из-за столов, брали гармониста за гармонь, выстраивались в колонну и,
провожаемые плачущими от радости соседями, отправлялись бродить по улицам, распевая "ой, мороз-
мороз", "по диким степям Забайкалья", ну, и, конечно, частушки. Ходили с ряжеными. Обычно ряженых
было трое: милиционер, пастух и доктор в белом халате. Милиционер просто шел. Шел как мог. Пастух
периодически щелкал кнутом и заполошно вскрикивал: "Девки! Вашу маму! Не раз... бр... блядаться!".
И вообще, шутил всячески. А вот доктор шел с огромной бутылью первача и наливал встречным за
здоровье молодых. Встречные, надо отдать им должное - редко отказывались. За здоровье молодых
можно было не беспокоиться - оно прибывало и прибывало. Надо сказать, что стопку самогона надо все
же было отработать - сплясать, или спеть частушку. Ну, это все была преамбула. Так вот, было мне лет...
не помню сколько. Ну, столько, сколько бывает, когда учишься в пятом классе. И шел я с папой по улице
нашего микрорайона аккурат в музыкальную школу. То есть, дойти-то бы я и сам смог, но... прогуливал
я безбожно эту самую школу и папа шел сдавать меня, стервеца, с рук на руки педагогу по классу
фортепьяно. А навстречу нам... Нет, папа мой частушек не пел, да и мне бы не поздоровилось. А вот
разбитная бабенка, встретившаяся свадебной процессии, приняла на внушительных размеров грудь,
полный стакан огненной воды и заливисто спела, глядя прямо в глаза гармонисту:
Гармонист, гармонист -
Слушай, чо тебе скажу:
Поцелуй меня в те губы,
На которых я сижу!
Публика заревела в экстазе. Гармонист просиял как начищенный пятак. А я (воспитанный
мальчик) сказал солистке: "Здравствуйте, Клавдия Васильевна". Папа... я не берусь описать его
тогдашнее состояние. Через какое-то время, когда мы невыносимо быстрым шагом уже шли по другой
улице, он спросил меня трагическим голосом:
- Миша... с кем ты... с кем... с кем ты здороваешься, черт побери!
- С нашей учительницей по ботанике, - ответил я.
Больше папа не проронил ни слова. О чем-то они там с мамой беседовали потом. О педагогах, о
воспитании, о нашей школе... Но маму удивить было трудно - она в то время была уже капитаном
милиции и ей еще и не такие частушки приходилось выслушивать по месту службы.
"Самогонщики"
Дом, в котором я прожил первые семь лет своей жизни, назывался просто: "Самогонщики". То
есть, конечно, стоял он на улице имени человека с горячим сердцем и холодными конечностями и номер
у него был - тридцать шесть дробь один, но назывался не иначе как "Самогонщики". Дом наш был
"самостроевский", как тогда говорили. Отец мой выстоял на родном секретном заводе очередь, чтобы
иметь право включиться в дружный коллектив строителей этого дома. Как только коллектив был
укомплектован и родной завод наскреб по своим секретным сусекам достаточное количество бетонных
плит, кирпичей и оконных рам, строительство началось. Так получилось (так почему-то всегда
получалось), что строить начали в январе.
Рытье котлована под фундамент в январе представляет собой, мягко говоря, не слишком
остроумное занятие, но сорок лет назад порядку было не в пример больше, чем сейчас, и все мы хорошо
понимали, что остроумие отдельно, а отдельные квартиры... ну, в общем, понятно. Тавтологию
разводить ни к чему. Морозы в моем детстве были, само собой, морознее и процесс с мертвой точки
практически не двигался. Тогда решили греть землю. На секретном и от этого еще более родном заводе
изготовили несколько десятков обогревательных аппаратов... нет, не так все просто. Сначала их
спроектировали секретные конструкторы, потом секретные снабженцы выбили на их изготовление
фонды, потом секретные рабочие их изготовили, а уж потом... наступила весна. Буквально ни с того, ни
с сего. Вывезенные на место будущего котлована, установки заправили то ли соляркой, то ли мазутом и
они, нещадно коптя, начали греть раскисшую землю. Эффект-таки был. Сгорела бытовка и
заготовленные доски для опалубок. Проходивший мимо народ прозвал эти огнедышащие устройства из
высококачественной, кстати говоря, секретной стали, самогонными аппаратами. Почему? Да потому.
Оговорился народ, что называется, по Фрейду. С тех самых пор, вот уж сорок лет так дом и называют -
"самогонщики".
Неподалеку от нашего дома строился еще один дом, совершенно такой же, с позволения,
архитектуры, но с названием "Караси". Котлован там вырыли летом (и такое случалось в нашем
народном хозяйстве), но этим дело на несколько лет вперед и ограничилось. Начальство, настойчиво
спрашиваемое народом, отвечало одно слово: "фонды" и со значением вздымало перст указующий
вверх. Лето было дождливое. В котловане образовалась сначала лужа, потом большая лужа, потом лужа
огромных размеров, потом заквакали лягушки и местная ребятня устремилась к этой луже с
самодельными удочками. Что уж там можно было поймать - не представляю. А тогда - тогда и я ходил.
Кто-то пустил слух, что старик Прохорович (которого все звали не иначе как "Прохерыч"), вохровец с
родного, и от того еще более секретного завода, как-то поймал там карася. Может это был и не карась, а
пустая бутылка, до собирания которых Прохерыч был большой охотник - о том история умалчивает и по
сей день. Мы тогда, в приступе карасевой лихорадки даже с уроков сбегали, чтобы поудить в этом
рыбном эльдорадо, да только все без толку. А вскоре и кусок фондов на строительство начальство
изыскало где-то, и котлован, вместе с нашими мечтами о карасе (о Карасе с большой буквы) засыпали
землей.
С тех самых пор, как легко догадаться, вот уж сорок лет... "Караси" и никак иначе.
Прохерыч, кстати, хоть и был простым вохровцем, а в самострое вместе со всеми замечен не был.
Собирая пустые бутылки денно и нощно, в свободное от дежурств время в электричках по маршруту
"Серпухов - Москва" накопил он денег на кооператив. Говорили даже, что после его смерти (жил он
бобылем) в сберкнижках на предъявителя оставалось чуть ли не двадцать тысяч новыми деньгами.
Определенно врали, потому как многие покойника на дух не выносили.
|
|
|
|
