Салават Юзеев
А сколько тебе лет?

          У меня был день рождения. Мне исполнялось двадцать лет. Стоял месяц май, на ветках чирикали воробьи, а в подворотнях, ошалев, носились теплые ветры.
          - Сколько тебе исполняется? - спрашивали меня девчонки.
          - Сорок, - отвечал я, и юношеский румянец играл на моих упругих щеках.
          - Ну скажи серьезно! - уговаривали они.
          - Сорок! - я был неумолим.
          И вот результат. Накаркал. Сегодня мне сорок. Поэтому я говорю себе, - никогда не шути с такими вещами, иначе можешь накаркать себе неприятности.
          Меня уносит в еще более раннюю пору, в детство, в наш старый двор, пятачок земли меж двух хрущевских пятиэтажек, каких полно в любом городе. В этом пространстве мироздание разворачивалось по своим законам, неведомым взрослым. Здесь победно трещал игрушечный автомат, чья-то доверчивая душа постигала таинство вождения двухколесного велосипеда, вверху по своим делам летел майский жук, словом здесь творилась История важнее всякой мировой. В дальнем же закутке двора обычно шел важнейший футбольный матч. Мяч пролетал над площадкой, поворачиваясь, словно на невидимом пальце и, бросая тень на веснушчатые, схваченные неокрепшим азартом лица, возникал у ворот соперника. Там под него подставлялась чья-нибудь проворная, похожая на тыквочку голова, и мяч, влекомый волшебной силой отскока, влетал в ворота, а точнее в пространство, обозначенное двумя обломками кирпича. Затем маячила спина пристыженного вратаря, который бежал за мячом к дальнему забору. Мстить! Мстить! - читалось в облике сплоховавшего голкипера.
          Это были шестидесятые годы, и, пожалуй, нынешние дети не всегда меня поймут. Мы выбегали во двор торопясь, доедая пирожок, булку с маслом, а иногда и просто кусок хлеба. В то время не считалось зазорным попросить у обладателя пирожка: дай маленько! Обладатель же пирожка, если он, конечно, не жмот, а жмотов мы не уважали, - вынужден был делиться и проситель вскоре чавкал вместе с ним, кидая в землю ножичек. Но интересно, как происходил процесс попрошайничества. Использовались почему-то числительные.
          - Сорок восемь - половину просим!
          Хочешь не хочешь, а половину куска должен отдать. Но против попрошайничества существовал свой прием. Надо было, прежде чем кто-либо покусится на твой пирожок, сказать:
          - Сорок один, ем один.
          И тогда у тебя никто ничего не попросит, пусть даже все вокруг помрут с голоду. Кстати, в современных дворах таких правил нет. Я это знаю, поскольку у меня полно знакомых детей. Их настолько много, что даже больше, чем, скажем, знакомых писателей. Или программистов.
          Моя память отчетливо сохранила процесс выхода во двор моего дружка Борьки Штемлера. Сначала в дверях появлялась пронырливая мальчишеская голова, затем следовал все утверждающий вопль - сорок один - ем один! - и тут же на арену событий выбегал Борька с кремовым пирожным в руке.
          Итак, сегодня мне сорок. А ровно через год я выбегу во двор, пнув дверь ногой, и, как когда-то Борька, победно закричу - "сорок один - ем один"! Все, конечно, подумают, а что это он имеет в виду? А я имею в виду, что возраст мой сорок один год, и это мои года и только мои, и ни с кем делиться ими я не желаю! Это мое, понимаете ли, богатство. Пусть только попробует кто-нибудь претендовать на мои года!
          А потом пройдет еще семь лет. Я выйду во двор, взгляну на небо и умоляюще попрошу:
          - Сорок восемь -половину просим...
          Что это будет означать? Наверно, это будет просьба к небесам забрать из прожитых сорока восьми лет половину. Это будет вечное и жалкое желание человека оставаться молодым. Это будет тайная надежда, что мне не зачтутся года, прожитые бездарно. В ответ небо не изменится в лице. Ни одним облачком не дрогнет. Будет шелестеть майская листва, над проводами будет пролетать ворона, и я пойму, что так же как ворона не полетит задом наперед, так же не обратится вспять время.
          Кто-то говорил: возраст - понятие абстрактное. Мол, человеку столько лет, насколько он себя ощущает.
          Ничего подобного. Пусть сорокалетний тысячекратно повторит - я молод, я молод! Но куда денешь эту глубокую продольную морщину на лбу? Как замаскируешь эти страдальческие складки возле рта, которые не так отчетливы днем, но с вездесущей настойчивостью проступают к вечеру? Как округлишь эти жесткие углы подбородка, которые распугают всех милых созданий девичьего пола стоит лишь им подойти поближе? В конце концов, как сведешь на нет свою кротиную способность заначивать рубли до следующей получки? Вот то-то.

          Во дворе моего детства сегодня играют совсем другие мальчишки. Порой я сижу на лавочке, наблюдаю за их играми и вспоминаю детство. Несколько дней назад ко мне подсел мой одноклассник Куликов, который работает в нашем ЖЭУ сантехником. На нем была драная кроличья шапка, штопанная телогрейка, кирзовые сапоги, словом та амуниция по которой сразу определялась принадлежность его к клану сантехников. В руке его позвякивал чемодан, в недрах которого угадывались таинственные инструменты недоступной для непосвященных науки. Он спросил, не протекают ли у меня дома кран. Я ответил, что нет. Тогда он предложил мне выпить. Я знал, что у него нет денег, но согласился. Мне хотелось поболтать с ним и вспомнить школьные годы. Куликов приобрел склонность к "чувственному наслаждению пьянства" (именно так называл этот повсеместный порок Александр Сергеевич Пушкин) после того как ушел с механического завода и устроился работать в ЖЭУ.
          Лет пятнадцать назад, а именно тогда он и обрел новую для себя специальность, в нашем дворе жила рыжая дворняжка по кличке - неожиданно лиричной. Ее звали Песня. Кто ее так назвал, неизвестно. Может какой пацаненок, в чьей тонкой душе проступали очертания будущих поэм. А может поэт с соседнего микрорайона случайно забрел сюда и, увидев перед собой рыжее, четвероногое создание обронил нечаянно "Песня"- точно так же как приходит вдруг "длинными ночами выстраданное слово". Но это неважно. Песня постоянно вертелась под ногами и участвовала в любых событиях, как это бывает в наших дворах. Кстати, так же и наш народ не может без песни. Песня (я имею в виду не собаку, а музыкальный жанр) сопровождает его, как известно, и в радости и в горе. Но я совершенно отвлекся. Мне хотелось вспомнить тот день, когда ко мне подбежал озабоченный Куликов, а под ногами у него радостно вертелась Песня. Он тут же начал сбивчиво объяснять мне, что ему нужно срочно десять рублей, чтобы купить бутылку, что выручить его могу я и только я, поскольку через три минуты закрывается магазин, и тогда все кончено, и все пропало. Нынешнее поколение склонных к "чувственному наслаждению пьянства", вряд ли поймет, что значит - закрывается магазин. Но я Куликова понял и дал ему десять рублей.
          Вот тут-то и наступает тот момент, о котором я хотел рассказать. Куликов взял десять рублей, развернулся в сторону магазина и побежал. Он побежал так быстро, как бежит вода в трубах. Побежал так, что Песня, восторженно рванувшаяся вслед за ним, его не догнала. А ведь ясно, что любая дворняга бегает быстрее любого сантехника. По видимому, здесь сработали те неисследованные еще резервы организма, благодаря которым человек совершает чудеса. Известны же случаи, когда женщина, пытаясь освободить своего ребенка, сдвинула двухтонную плиту, или когда повар, спасаясь от забежавшего в кафе разъяренного быка, перепрыгнул через трехметровый забор. Словом, Песня не догнала Куликова, и это событие долго еще потом обсуждалось во дворе. Все это я рассказываю для того, чтобы подчеркнуть - какое значение Куликов придавал выпивке.
          На этот раз угрозы закрытия магазина не существовало - не те нынче времена. Мы взяли водки и сошли в подвал, в мрачную территорию котов и сантехников. Куликов сгреб со стола гаечные ключи, ржавые вентили, шланги и поставил бутылку на стол. Жест его был столь решителен, а взгляд столь целеустремлен, что я испытал некоторое сомнение в правильности моего намерения с ним выпить. В последний год Куликов, напиваясь, впадал в тоску и становился агрессивным. Например, он мог ночью выйти во двор и мотаться там до рассвета с темным ужасом в глазах и желанием выяснить отношения с первым встречным. А когда не пьет, - говорили соседи, это редкой души человек, мастер на все руки и прочее, - словом приводился тот набор, которым обычно у нас в России пытаются оправдать алкоголика.
          Мы выпили по одной, и я забыл о своих опасениях.

          Мне было тогда, кажется, шестнадцать. Девочка, которая была в меня влюблена или считала, что влюблена, играла на рояле и пела. Эту песню она сочинила сама. Расцвели сады, когда ты появился. И так далее. При этом она бросала на меня проникновенные взгляды. Чтобы не было ошибки и эти слова не принял на свой счет мой одноклассник Куликов, который сидел рядом со мной на диване. На словах "мне нипочем ветра и стужа" в окно проник ветер и взметнул челку девочки. Мне это совпадение показалось очень забавным, а взглянув на ее лицо, полное отчаянной решимости, я не выдержал и засмеялся. Девочка хлопнула крышкой рояля и выбежала из комнаты.
          - Чо ты ржешь, когда не надо - сказал мне Куликов. - Обиделась теперь.
          Но ее обида длилась недолго. Спустя десять минут мы уже пили чай на кухне. В вазочке на столе светоносно мерцало варенье, а с подоконника, словно утопающий, тянул к нам свою колючую руку кактус.
          - Он скоро будет цвести, - сказала девочка.
          - Он цветет раз в сто лет? - спросил я.
          - Нет, - ответила она, - он цветет раз в пять лет. И вот на днях должен цвести.
          - Последний раз, когда он цвел тебе было девять лет, - коварно подсчитал я.
          Она покраснела. Любой намек на то, что она младше меня на два года (невообразимая разница для этого возраста!) расстраивал ее, и делал неосуществимыми мечты о счастье со своим избранным.
          - А когда кактус будет цвести в следующий раз, тебе будет девятнадцать лет, - сказал Куликов.
          - Кошмар! - сказала девочка. - Неужели я буду такой старой. Интересно, кому я буду нужна в девятнадцать лет?
          Мы с Куликовым посочувствовали ей. Кому мы будем нужны в девятнадцать лет?
          - Сохнет она по тебе, - говорил потом Куликов мне уже на улице. Он пытался призвать меня к совести всеми силами.
          - И что я должен делать? - говорил я.
          - Ну так нельзя! - взрывался он. И опять пытался убедить меня неизвестно в чем.
          Мы шли с ним тогда вдоль длинного штакетника в школу, где у нас была репетиция оркестра.

          Кактус цвел через каждые пять лет. Он цвел, когда девочке должно было исполниться девятнадцать. Потом двадцать четыре, потом двадцать девять и так далее. Но я не видел, как он цвел. И девочка не видела. Поскольку ее уже не было. Ей исполнилось восемнадцать, когда, завербовавшись медсестрой, она уехала на афганскую войну. Ее расстреляли в упор, когда она пыталась спасти раненного. Девочка умирала в чужой стране, и вокруг мерцали холодные, бесстрастные лица.
          Кактус цвел каждые пять лет, но смысла этого цветения никто не понимал.

          Бутылка кончилась. На влажных стенах подвала плясали тени.
          - Ты знаешь, - сказал Куликов, - кактус должен цвести в этом году
          Мы пошли в соседний двор, где когда-то жила девочка. Мы долго всматривались в ее окно, но кактуса не увидели. Там жила другая семья.
          - Наверно, ее родители давно отсюда переехали, - сказал я.
          - Да, - сказал Куликов.
          Мы вышли на проспект и долго шли вдоль витрин, которые уже начали зажигаться в этот час. У прохожих были чужие и бесстрастные лица, и я почему-то подумал, что такие же лица окружали девочку, когда она умирала.
          Мы остановились на перекрестке. Я обратился к Куликову с каким-то вопросом. Он повернулся ко мне, но не ответил. Он смотрел на меня и молчал.
          Он молчал во весь свой губастый красноречивый рот. Он молчал во всю глубину своих глаз. Во всю длину своей нескладной фигуры. Во всю ширину улицы, которая простиралась за ним. Я понял, что не стоит с ним разговаривать. Потом мы купили водки и опять спустились в подвал. По мере опьянения Куликов становился все угрюмей. И, наконец, пришел момент, когда он бросился на меня с кулаками. Я был изрядно пьян, и поэтому с большим опозданием понял, что меня избивают. Но когда осознание это пришло, я рассердился и хорошенько двинул ему в челюсть. Куликов упал и затих. Все это в сырых стенах подвала выглядело, разумеется, безобразно.
          Мы друг на друга не обиделись. Но, честно говоря, я не ожидал, что он на меня бросится. Поэтому больше я с ним пить не буду. Но в любом случае он хороший парень и таких больше нет.

          Мне приснился следующий сон. Куликов пришел ко мне в дом. С ним была девочка. Она смотрела на меня и застенчиво улыбалась.
          - Ты меня знаешь? - спросил я ее.
          Она кивнула мне в ответ с той же тихой улыбкой.
          - Откуда ты? - спросил я.
          Она помотала головой, что означало - "не знаю".
          - А куда ты уйдешь?
          "Не знаю".
          - А сколько тебе лет? - почему-то задал я вопрос.
          Девочка опять тихо улыбнулась, что означало - "ты же знаешь!"

          Эта фраза - а сколько тебе лет? - не выходит у меня из головы. Она трогает меня некой непостижимой искренностью. Я не знаю, где здесь сокрытая суть, и не хочу знать, поскольку есть вещи доступные только сердцу.
          Я ходил по комнате из угла в угол и думал о том, какие все таки мы ничтожные, жалкие создания. Убогие существа, чуть что прячущиеся в панцири слов, обязанностей, долга и всего прочего, что мы по ошибке зовем жизнью. Я думал о том, что мы с удивительной настойчивостью обрекаем себя на одиночество, хотя считаем, что творим при этом будущее. И если перед нами и мелькнет Истина, мы поспешно делаем вид, что ее не заметили.
          А сколько тебе лет?
          Задай человеку этот вопрос, он начнет увиливать всеми способами, выработанными за годы выживания и лжи.
          И я решил выйти на улицу и спросить первого же встречного сколько ему лет. Вы подумаете, что я был не в себе, и, может быть, так оно и было. Но я решил спросить у человечества о самом сокровенном. И если мне ответят, думал я, тогда не все на свете кончено! А если не ответят, тогда... Итак, безумный жребий был брошен, конечно, я отдавал себе отчет в том, что никакое чудовище, называемое нормальным человеком, на такой вопрос не ответит. Но...

          И тогда я выбежал во двор и спросил первого встречного:
          - А сколько тебе лет?
          - Пять, - немедленно последовал ответ.

Салават ЮзеевА сколько тебе лет?

Салават Юзеев
А сколько тебе лет?